|
волнения. Почему это было так? Потому, что все мы чувствовали себя на гребне великой волны, охватившей тогда всю нашу страну, на гребне волны революционного подъема. Это были первые годы революции. Сознание, что строится действительно новый мир, был той внутренней основой подлинного энтузиазма, наполнявшего тогда каждого из нас. Позвольте мне несколько продолжить свои воспоминания. В 1923 г. П. С. Урысов и я были в числе первых молодых советских ученых. / Попавших за границу. Мы попали в Геттинген. Это был тогда (как, впрочем, и во времена Лобачевского и как в наши времена) один из больших мировых научных математических центров, а в 1920-х годах Геттинген был, возможно, первым математическим центром в мире. Мы. Молодые советские математики, были хорошо там приняты, и мы почувствовали себя сразу в совсем новой среде, в новой для нас международной семье ученых. Эта международная семья ведет' свое начало, вероятно, со времен примерно Декарта и Спинозы, когда все крупные ученые были в переписке между собой, где бы они ни жили, и письма, пересылавшиеся на лошадях и почтовых дилижансах, шли долго, дольше, чем сейчас. Несмотря на трудности общения, уже в те времена ученые чувствовали свое единство и силу, которую даст им наука. За немногими исключениями. Действительно крупные ученые во всем мире и во все времена были и наиболее прогрессивными членами общества; был им в высшей степени и Лобачевский. С какою гордостью он говорит: "Мы живем уже в такие времена, когда едва тень древней схоластики бродит по университетам. Здесь, в это заведение вступивши, юношество не услышит пустых слов без всякой мысли, одних звуков без всякого значения. Здесь учат тому, что на самом деле существует, а не тому, что изобретено одним праздным умом". И мне кажется, что чувство принадлежности к сообществу 130 |
различных обстоятельствах, порою, казалось бы, и вовсе для этого не подходящих. Мы говорили о математике, каждый знал, что делает другой, не было никакого стремления отгородиться друг от друга, каждый радовался результатам, полученным его товарищем. Мы все члены "Лузитании” жили в довольно трудных условиях. Это были первые годы революции, когда питались не слишком обильными пайками и одевались во что кто мог. Никому и в голову не приходило интересоваться тем, кто как одет. Признаюсь, меня часто зло берет, когда я слышу рассуждения воспитателей и воспитательниц некоторых наших даже очень хороших школ о необходимости ученикам быть при таких-то и таких-то обстоятельствах чуть ли не в черном костюме и во всяком случае ”при галстуке”. А я помню, как однажды в Берлине на квартетном бетховенском концерте непосредственно передо мною сидел уже не молодой человек, и серый пиджак его показался мне несколько мятым. Когда он повернулся ко мне лицом, оказалось, что это Альберт Эйнштейн. Так вот я думаю, что не нужно воспитателям и воспитательницам слишком культивировать вопросы одежды и всего вообще внешнего. Вспомните, что Маяковский писал об одежде: "И кроме свежевымытой сорочки, Скажу по совести, мне ничего не надо” Но вернусь к временам ”Лузитании”. Мы были увлечены тогда наукой; но не только ею: мы вообще жили в атмосфере подъема и волнения. Почему это было так? Потому, что все мы чувствовали себя на гребне великой волны, охватившей тогда всю нашу страну, на гребне волны революционного подъема. Это были первые годы революции. Сознание, что строится 117 действительно новый мир, был той внутренней основой подлинного энтузиазма, наполнявшего тогда каждого из нас. Позвольте мне несколько продолжить свои воспоминания. В 1923 г. П. С. Урысов и я были в числе первых молодых советских ученых. Попавших за границу. Мы попали в Геттинген. Это был тогда (как, впрочем, и во времена Лобачевского и как в наши времена) один из больших мировых научных математических центров, а в 1920-х годах Геттинген был, возможно, первым математическим центром в мире. Мы. Молодые советские математики, были хорошо там приняты, и мы почувствовали себя сразу в совсем новой среде, в новой для нас международной семье ученых. Эта международная семья ведет свое начало, вероятно, со времен примерно Декарта и Спинозы, когда все крупные ученые были в переписке между собой, где бы они ни жили, и письма, пересылавшиеся на лошадях и почтовых дилижансах, шли долго, дольше, чем сейчас. Несмотря на трудности общения, уже в те времена ученые чувствовали свое единство и силу, которую дает им наука. За немногими исключениями. Действительно крупные ученые во всем мире и во все времена были и наиболее прогрессивными членами общества; был им в высшей степени и Лобачевский. С какою гордостью он говорит: "Мы живем уже в такие времена, когда едва тень древней схоластики бродит по университетам. Здесь, в это заведение вступивши, юношество не услышит пустых слов без всякой мысли, одних звуков без всякого значения. Здесь учат тому, что на самом деле существует, а не тому, что изобретено одним праздным умом". И мне кажется, что чувство принадлежности к сообществу действительно передовых, прогрессивных ученых всего мира тоже является одним из важнейших предметов воспитания. Чем раньше возникает это чувство, тем лучше. Наука сейчас достигла такого положения, когда, собственно, можно было бы уже устроить рай земной, когда материальных средств, |