|
117 нашей безответственности по отношению к нему». В качестве примера французский ученый приводит архетипическую символику, широко используемую в современной культуре, лестниц, чердаков, подвалов, родительского дома, потеря этой символики ведет к фрустрации. Истинной причиной этой фрустрации, которая накладывает отпечаток на дальнейшие взаимоотношения с миром, ученый считает глубокое чувство неудовлетворенности отсутствием глубинного соучастия: человек разучается в символах предметов окружающего его пространства узнавать свое собственное тело, свои органы или соматическую организацию. Бодрийяр, в частности, пишет: «Фактически свершилась настоящая революция быта: вещи стали сложнее, чем действия человека по отношению к ним. Вещи делаются все более, а наши жесты — все менее дифференцированными. Это можно сформулировать иначе: вещами больше не определяются роли в театре жестов —в своей сверхцелесообразности они сами становятся ныне едва ли не актерами в том всеобъемлющем процессе, где на долю человека остается лишь роль зрителя» 80 Данный процесс имеет своим следствием интериоризацию динамики культуры, которая, абстрагировавшись в механизмах и жестах контроля, превратилась в так называемую «внутренне переживаемую динамику функционалистской культуры». Так, по мысли Бодрийяра, вытесненная жестуальность становится проекцией, трансцендентностью. В том случае, когда потребитель становится пассивным обладателем предметов, он невольно начинает верить в функционирование, которое он уподобляет процедуре, «господствовавшей в старину в мире магии, когда вся реальность выводилась из одного-единственного знака».8 Интересно, что ученый подчеркивает, что вера в чудо не противоречит 79Там же, с. 64 80Там же, с. 66 8 1Там же 7 9 |
178 снова переносит психологический инструментарий на область философии и культурологии, предлагая в качестве аргумента исследова1шя Ж. Пиаже. Как известно, занимаясь изучением развития детской речи, Пиаже пришел к тому, что первые жесты у ребенка становятся, своего рода, «аффективными схемами» отцовства и материнства: прообразом его дальнейших взаимоотношений с окружающими людьми. Так, мать и отец становятся для ребенка первым опытом овладения некими первичными и вторичными «орудиями». Примерно подобное происходит с предметами, по мере овладеют ими потребителем. Но это опосредование однажды становится несоразмерным для человека и его тела, в таком случае происходит так называемое «коннотирование» этого опосредования. Сущность коннотаций Бодрийяр формулирует следующим образом: «Они выражают его как дополнительное значение своей абсолютной связности (обтекаемости, «сподручности», автоматизма и т.д.), но одновременно в них оформляется и отделяющий нас от него вакуум, они образуют как бы новейший шаманский ритуал. Это знаки нашего могущества, но вместе с тем и свидетельства нашей безответственности по отношению к нему» (33; с. 64). В качестве примера французский ученый приводит архетипическую.символику лестниц, чердаков, подвалов, родительского дома, потеря этой символики ведет к фрустрации. Истинной причиной этой фрустрации, которая накладывает отпечаток на дальнейшие взаимоотношения с миром, ученый считает глубокое чувство неудовлетворенности отсутствием глубшшого соучастия: человек разучается в символах предметов окружающего его пространства узнавать свое собственное тело, свои органы или соматическую организацию. Бодрийяр пишет: «Фактически свершилась настоящая революция быта: вещи стали сложнее, чем действия человека по отношению к ним. Вещи делаются все более, а наши жесты все менее дифференцированными. Это можно сформулировать иначе: вещами больше не определяются роли в театре жестов 179 в своей сверхцелесообразности они сами становятся ныне едва ли не актерами в том всеобъемлющем процессе, где на долю человека остается лишь роль зрителя» (33; с. 66). Данзшй процесс имеет своим следствием интериоризацшо динамики усилия, которая, абстрагировавшись в механизмах и жестах контроля, превратилась в так называемую «внутренне переживаемую динамику функционалистского мифа». Так, по мысли Бодрийяра, вытесненная жестуальность становится мифом, проекцией, трансцендешиостыо. В том случае, когда потребитель становится пассивным обладателем предметов, он невольно начинает верить в функционирование, которое он уподобляет процедуре, «господствовавшей в старину в мире магии, когда., вся реальность выводилась из одногоуединственного знака» (33). Ученый подчеркивает, что вера в чудо не противоречит вере в прогресс, они взаимосвязаны: как правило, технический прогресс порождает потребность в чуде, но именно эта потребность создает огромное поле для манипуляций с потребителем: «Это верно по отношению к техническому обществу в целом, и это верно также, в форме не столь явной, но стойкой, применительно к бытовой среде, где малейший «гаджет» образует вокруг себя техномифологическое силовое поле. Способ применения бытовых вещей становится почти непреложной схемой мировосприятия. Между тем технический предмет, требующий от нас лишь чисто формального соучастия, изображает нам мир, где нет усилий, где энергия абстрактна и всецело подвижна, где жест-знак обладает абсолютной действенностью» (33; с. 67). Следствием потребности в переживании мифологических взаимодействий становится так называемая «стилизованная обтекаемость функциональных форм», которая порождает симулякр потерянной символики. Мифология и символика, таким образом, выполняет функцию внесения с помощью знаков целесообразности в мир потребительского общества. В качестве примера при |