Проверяемый текст
(Диссертация 2004)
[стр. 51]

51 наниям одного из югославских лидеров М.Джиласа, на одной из встреч Сталин говорил о Марксе и Энгельсе: «Да, они, без сомнения, основоположники.
Но и у них есть недостатки.
Не следует забывать, что на Маркса и Энгельса слишком сильно влияла немецкая классическая философия в особенности Кант и
Гегель».83 А вот еще одно любопытное замечание вождя, сделанное им в ходе экономической дискуссии 1951 года: «В учебнике использована схема Энгельса о дикости и варварстве.
Это абсолютно ничего не дает.
Чепуха какая-то! Энгельс здесь не хотел расходиться с Морганом, который тогда приближался к материализму.
Но это дело Энгельса.
А мы тут при чем? Скажут, что мы плохие марксисты, если не по Энгельсу излагаем вопрос? Ничего
подобного!»84 Сталин действовал без оглядки на марксистско-ленинские каноны не только в решении вопросов теоретического характера, но и в практических действиях.
Яркое свидетельство тому формирование в те же годы более терпимого отношения к царской России, воспроизведение многих внешних атрибутов ее власти, реабилитация некоторых общественных институтов дореволюционных времен.
Такой поворот, немыслимый при старой большевистской гвардии, испытывавшей стойкую ненависть к царизму, обусловлен общим сталинским курсом на усиление державности в политике.
Обращение к прошлому страны служило хорошим подкреплением и подспорьем в утверждении данной стратегической линии.
После своего осеннего отпуска 1945 года Сталин предпринял неординарный шаг по переименованию народных комиссариатов в министерства, как это было до революции.
Обосновывая это новшество, вождь говорил на мартовском (1946 г.) Пленуме ЦК ВКП (б): «Народный комиссар или вообще комиссар —отражает период неустоявшегося строя, период гражданской войны, период революционной ломки и пр.

83 Джилас М.
Лицо тоталитаризма.
М.
1992.
С.
138.
84 РГАСПИ.
Ф.
83.
Оп.
1.
Д.
8.
Л.
5.
[стр. 34]

рассуждения о законах стоимости, планировании народного хозяйства, он дал четкую формулировку сути социалистического способа производства: «… обеспечение максимального удовлетворения постоянно растущих материальных и культурных потребностей всего общества путем непрерывного роста и совершенствования социалистического производства на базе высшей техники».[298] Данная формулировка сразу стала хрестоматийной и присутствовала во всех учебниках и литературе по политэкономии вплоть до конца 80-х годов.
Как известно, в своем труде Сталин прояснял, также, пути построения коммунизма в одной отдельно взятой стране.
В этом он прочно опирался на ряд казавшихся ему незыблемыми теоретические положения, и, прежде всего, на вывод 20-х годов о возможности социалистического строительства в отдельном государстве.
Вытекавшая из него задача быстрого преодоления технико-экономической отсталости СССР не могла быть выполнена посредством присущего капитализму принципа экономической целесообразности, что объективно уменьшало сферу возможного применения товарно-денежных отношений.
В том же самом ключе подошел Сталин и к вопросам строительства коммунизма, т.
е.
ограничения товарно-денежных отношений, уменьшения значимости личной собственности и т.
д.
Например, очень перспективным представлялось ему стремление некоторых крестьян освободиться от «оков домашнего хозяйства, передать скот в колхозы, чтобы получать мясные и молочные продукты от колхоза… Это лишь отдельные факты, ростки будущего».[299] Сегодня хорошо известна цена этих пророчеств вождя.
Между тем, руководство партии и государства находились в их плену не одно десятилетие, в принципе не сумев или не желая отказаться от них, несмотря на развенчание культа личности Сталина в хрущевские времена.
Слово Сталина рассматривалось как окончательное решение той или иной проблемы.
На это была настроена вся система общественных дисциплин, все восприятие обществоведческой мысли.
В условиях господства одной марксистско-ленинской теории и отсутствия реальной конкуренции исследовательских школ, вынужденных следовать трафаретам учения, такая ситуация была неизбежной и объективной.
Однако вопросы функционирования системы, достижения сугубо прагматических целей требовали от Сталина адаптации марксистско-ленинских взглядов к задачам текущего момента.
В этом смысле у него существовало два пути: отказаться от учения, что не выглядело оправданным, или встать в ряды классиков марксизма-ленинизма, заполучив монопольное право на развитие и толкование положений теории научного коммунизма.
Это было необходимо еще и потому, что провозглашение доктрины советского патриотизма — патриотизма нового типа, — возвеличивание всего русского, требовало собственного и непогрешимого ориентира, с которым сверялась бы вся политическая деятельность.
Таким ориентиром и был Сталин.
Встав вровень с Марксом, Энгельсом и Лениным, Сталин неплохо освоился с этой высокой ролью.
Сегодня мы имеем немало свидетельств о его не слишком почтительном отношении к классикам, которое он открыто демонстрировал в послевоенные годы.
Например, в своем ответе на письмо профессора Е.
Разина Сталин заявил об отсутствии у Ленина компетенции в военных вопросах.[300] Чего, видимо, о нем после победы в Великой Отечественной войне сказать было невозможно.
По воспоминаниям одного из югославских лидеров М.
Джиласа, на одной из встреч Сталин говорил о Марксе и Энгельсе: «Да, они, без сомнения, основоположники.
Но и у них есть недостатки.
Не следует забывать, что на Маркса и Энгельса слишком сильно влияла немецкая классическая философия — в особенности Кант и
Гегель».[301] А вот еще одно любопытное замечание вождя, сделанное им в ходе экономической дискуссии 1951 года: «В учебнике использована схема Энгельса о дикости и варварстве.
Это абсолютно ничего не дает.
Чепуха какая-то! Энгельс здесь не хотел расходиться с Морганом, который тогда приближался к материализму.
Но это дело Энгельса.
А мы тут при чем? Скажут, что мы плохие марксисты, если не по Энгельсу излагаем вопрос? Ничего
подобного!»[302] Сталин действовал без оглядки на марксистско-ленинские каноны не только в решении вопросов теоретического характера, но и в практических действиях.
Яркое свидетельство тому — формирование в те же годы более терпимого отношения к царской России, воспроизведение многих внешних атрибутов ее власти, реабилитация некоторых общественных институтов дореволюционных времен.
Такой поворот, немыслимый при старой большевистской гвардии, испытывавшей стойкую ненависть к царизму, обусловлен общим сталинским курсом на усиление державности в политике.
Обращение к прошлому страны служило хорошим подкреплением и подспорьем в утверждении данной стратегической линии.
После своего осеннего отпуска 1945 года Сталин предпринял неординарный шаг по переименованию народных комиссариатов в министерства, как это было до революции.
Обосновывая это новшество, вождь говорил на мартовском (1946 г.) Пленуме ЦК ВКП(б): «Народный комиссар или вообще комиссар — отражает период неустоявшегося строя, период гражданской войны, период революционной ломки и пр.

Этот период прошел.
Война показала, что наш общественный строй очень крепко сидит… Уместно перейти от названия — народный комиссар к названию министр.
Это народ поймет хорошо, потому что комиссаров чертова гибель.
Пугается народ.
Бог его знает, кто выше, кругом комиссары, а тут министр, народ поймет.
В этом отношении это целесообразно».[303] Явно из практики дореволюционной армии был задействован такой орган, как «суды чести».
Решение об их введении в министерствах и центральных ведомствах принято в марте 1947 года.[304] На эти общественные образования возлагалось рассмотрение антипатриотических, антиобщественных поступков, совершенных руководящими, оперативными и научными работниками министерств и центральных ведомств.
«Суды чести» являлись фактически инструментом давления на государственный аппарат с целью поддержания лояльности официальному идеологическому курсу.
Обращение к опыту дореволюционных времен было далеко не единичным случаем.
Необходимо отметить, что такие действия зачастую вызывали удивление, непонимание актива, неподготовленного к подобным поворотам и привыкшему к совсем иному отношению к царской России.
Вот один из таких эпизодов, происшедший на совещании по вопросам идеологической работы среди студенчества в ЦК ВЛКСМ (6–7 октября 1947 года).
Один из выступавших поделился своими взглядами на состояние идеологической борьбы: «борьба против низкопоклонства перед буржуазной наукой должна быть борьбой и против поклонения перед русской буржуазной наукой, перед дворянской культурой».
На что последовала реплика лидера советского комсомола Н.
Михайлова — «Если мы начнем бороться против русской дворянской культуры, мы тут дров не наломаем?» Оратор пояснил: «Я хочу напомнить, что дворянство, развращенное до мозга костей влиянием французской буржуазной культуры, изменило русскому народу, изменило России и изменило русской науке, загнало ее в подполье».
После этого выступления Михайлов дал следующие разъяснения: «… последний оплот империализма и первый враг Советского Союза — реакционные силы Америки и против них огонь из всех орудий! Милюков тоже не ахти подходящая для нас фигура, но я думаю, что сейчас не это главное».[305] Трудно представить подобное в штабе комсомола в эпоху 20-х годов.
Но, пожалуй, самым удивительным зигзагом сталинской политики в послевоенный период стало изменение отношения к русской православной церкви.
Прекращались гонения и притеснения, ей предоставлялась определенная свобода деятельности.
Начало этого курса относится к годам Великой Отечественной войны.
4 сентября 1943 года состоялась историческая встреча Сталина, Молотова с патриаршим местоблюстителем Сергием и митрополитом Алексием, где был обсужден весь пласт проблем во взаимоотношениях церкви и государства, накопившийся за долгий период, и принято решение о возрождении института патриаршества.
Потепление к церкви со стороны руководства режима во многом объяснялось той большой положительной ролью, которую сыграла РПЦ в освободительной войне против фашистской Германии.
Хорошо известна ее деятельность по мобилизации духовных и нравственных сил людей на борьбу с фашизмом, проповедовавшим расовую ненависть.
Слово духовенства в защиту Родины имело определяющее значение для миллионов и миллионов людей.
Значителен был и материальный вклад церкви.
За годы войны ею организован масштабный сбор средств для укрепления мощи советской армии.
В общей сложности было собрано около 200 млн.
рублей, направленных на строительство авиационной техники, танковых колонн и т.
д.
Например, духовенством и верующими Свердловской епархии сдано в фонд обороны страны более 3,6 млн.
руб., во всецерковный фонд помощи семьям бойцов армии — около одного миллиона рублей.[306] Осознавая значимость русской православной церкви в общественной жизни, Сталин начал рассматривать ее в качестве необходимого инструмента в осуществлении своих планов как внутри, так и вовне страны.
Диалог между церковью и государством нарастал стремительно.
Кульминацией признания роли и авторитета РПЦ стало проведение 31 января — 2 февраля в Москве поместного собора для решения неотложных задач церковной жизни: принятия Положения о русской православной церкви, избрания патриарха всея Руси (патриарх Сергий скончался в 1944 году).
Без преувеличения можно сказать, что это было одно из самых масштабных и значимых мероприятий церковной истории за все годы существования советской власти.
Поместный собор явился крупным событием не только во внутренне жизни Советского Союза, но и на международной арене.
В его работе участвовали 41 архиепископ и епископ, 126 протоиереев приходного духовенства, а также делегации семи автокефальных церквей (не считая русской), которые впервые одновременно собрались в Москве, причем три церкви (александрийская, антиохийская, грузинская) были представлены непосредственно своими главами.
Не удивительно, что такой состав присутствующих дал возможность проводить параллели со Вселенским собором, не созывавшимся несколько столетий.

[Back]