Проверяемый текст
(Диссертация 2004)
[стр. 53]

53 ный человек.
Третий знал бы политику нашей партии, а у нас, я уверен, есть в аппарате ЦК работники, которые политику партии не знают, а сидят и воображают, что они большие деятели и получают больше других».
Как видим, среди качеств, необходимых для работника Центрального Комитета, не нашлось места таким понятиям, как «компетентность» или «общая культура».
Самое главное, чтобы он был толковым аппаратчиком.
Обращение к опыту дореволюционных времен было далеко не единичным случаем.
Необходимо отметить, что такие действия зачастую вызывали удивление, непонимание актива, неподготовленного к подобным поворотам и привыкшему к совсем иному отношению к царской России.
Вот один из таких эпизодов, происшедший на совещании по вопросам идеологической работы среди студенчества в ЦК ВЛКСМ
(6-7 октября 1947 года).
Один из выступавших поделился своими взглядами на состояние идеологической борьбы: «борьба против низкопоклонства перед буржуазной наукой должна быть борьбой и против поклонения перед русской буржуазной наукой, перед дворянской культурой».,На что последовала реплика лидера советского комсомола Н.Михайлова «Если мы начнем бороться против русской дворянской культуры, мы тут дров не наломаем?» Оратор пояснил: «Я хочу напомнить, что дворянство, развращенное до мозга костей влиянием французской буржуазной культуры, изменило русскому народу, изменило России и изменило русской науке, загнало ее в подполье».
После этого выступления Михайлов дал следующие разъяснения: «...

последний оплот империализма и первый враг Советского Союза реакционные силы Америки и против них огонь из всех орудий! Милюков тоже не ахти подходящая для нас
фигу87 РГАСПИ.
Ф.
17.
Оп.
121.
Д.
639.
Л.
5.
[стр. 34]

рассуждения о законах стоимости, планировании народного хозяйства, он дал четкую формулировку сути социалистического способа производства: «… обеспечение максимального удовлетворения постоянно растущих материальных и культурных потребностей всего общества путем непрерывного роста и совершенствования социалистического производства на базе высшей техники».[298] Данная формулировка сразу стала хрестоматийной и присутствовала во всех учебниках и литературе по политэкономии вплоть до конца 80-х годов.
Как известно, в своем труде Сталин прояснял, также, пути построения коммунизма в одной отдельно взятой стране.
В этом он прочно опирался на ряд казавшихся ему незыблемыми теоретические положения, и, прежде всего, на вывод 20-х годов о возможности социалистического строительства в отдельном государстве.
Вытекавшая из него задача быстрого преодоления технико-экономической отсталости СССР не могла быть выполнена посредством присущего капитализму принципа экономической целесообразности, что объективно уменьшало сферу возможного применения товарно-денежных отношений.
В том же самом ключе подошел Сталин и к вопросам строительства коммунизма, т.
е.
ограничения товарно-денежных отношений, уменьшения значимости личной собственности и т.
д.
Например, очень перспективным представлялось ему стремление некоторых крестьян освободиться от «оков домашнего хозяйства, передать скот в колхозы, чтобы получать мясные и молочные продукты от колхоза… Это лишь отдельные факты, ростки будущего».[299] Сегодня хорошо известна цена этих пророчеств вождя.
Между тем, руководство партии и государства находились в их плену не одно десятилетие, в принципе не сумев или не желая отказаться от них, несмотря на развенчание культа личности Сталина в хрущевские времена.
Слово Сталина рассматривалось как окончательное решение той или иной проблемы.
На это была настроена вся система общественных дисциплин, все восприятие обществоведческой мысли.
В условиях господства одной марксистско-ленинской теории и отсутствия реальной конкуренции исследовательских школ, вынужденных следовать трафаретам учения, такая ситуация была неизбежной и объективной.
Однако вопросы функционирования системы, достижения сугубо прагматических целей требовали от Сталина адаптации марксистско-ленинских взглядов к задачам текущего момента.
В этом смысле у него существовало два пути: отказаться от учения, что не выглядело оправданным, или встать в ряды классиков марксизма-ленинизма, заполучив монопольное право на развитие и толкование положений теории научного коммунизма.
Это было необходимо еще и потому, что провозглашение доктрины советского патриотизма — патриотизма нового типа, — возвеличивание всего русского, требовало собственного и непогрешимого ориентира, с которым сверялась бы вся политическая деятельность.
Таким ориентиром и был Сталин.
Встав вровень с Марксом, Энгельсом и Лениным, Сталин неплохо освоился с этой высокой ролью.
Сегодня мы имеем немало свидетельств о его не слишком почтительном отношении к классикам, которое он открыто демонстрировал в послевоенные годы.
Например, в своем ответе на письмо профессора Е.
Разина Сталин заявил об отсутствии у Ленина компетенции в военных вопросах.[300] Чего, видимо, о нем после победы в Великой Отечественной войне сказать было невозможно.
По воспоминаниям одного из югославских лидеров М.
Джиласа, на одной из встреч Сталин говорил о Марксе и Энгельсе: «Да, они, без сомнения, основоположники.
Но и у них есть недостатки.
Не следует забывать, что на Маркса и Энгельса слишком сильно влияла немецкая классическая философия — в особенности Кант и Гегель».[301] А вот еще одно любопытное замечание вождя, сделанное им в ходе экономической дискуссии 1951 года: «В учебнике использована схема Энгельса о дикости и варварстве.
Это абсолютно ничего не дает.
Чепуха какая-то! Энгельс здесь не хотел расходиться с Морганом, который тогда приближался к материализму.
Но это дело Энгельса.
А мы тут при чем? Скажут, что мы плохие марксисты, если не по Энгельсу излагаем вопрос? Ничего подобного!»[302] Сталин действовал без оглядки на марксистско-ленинские каноны не только в решении вопросов теоретического характера, но и в практических действиях.
Яркое свидетельство тому — формирование в те же годы более терпимого отношения к царской России, воспроизведение многих внешних атрибутов ее власти, реабилитация некоторых общественных институтов дореволюционных времен.
Такой поворот, немыслимый при старой большевистской гвардии, испытывавшей стойкую ненависть к царизму, обусловлен общим сталинским курсом на усиление державности в политике.
Обращение к прошлому страны служило хорошим подкреплением и подспорьем в утверждении данной стратегической линии.
После своего осеннего отпуска 1945 года Сталин предпринял неординарный шаг по переименованию народных комиссариатов в министерства, как это было до революции.
Обосновывая это новшество, вождь говорил на мартовском (1946 г.) Пленуме ЦК ВКП(б): «Народный комиссар или вообще комиссар — отражает период неустоявшегося строя, период гражданской войны, период революционной ломки и пр.
Этот период прошел.
Война показала, что наш общественный строй очень крепко сидит… Уместно перейти от названия — народный комиссар к названию министр.
Это народ поймет хорошо, потому что комиссаров чертова гибель.
Пугается народ.
Бог его знает, кто выше, кругом комиссары, а тут министр, народ поймет.
В этом отношении это целесообразно».[303] Явно из практики дореволюционной армии был задействован такой орган, как «суды чести».
Решение об их введении в министерствах и центральных ведомствах принято в марте 1947 года.[304] На эти общественные образования возлагалось рассмотрение антипатриотических, антиобщественных поступков, совершенных руководящими, оперативными и научными работниками министерств и центральных ведомств.
«Суды чести» являлись фактически инструментом давления на государственный аппарат с целью поддержания лояльности официальному идеологическому курсу.
Обращение к опыту дореволюционных времен было далеко не единичным случаем.
Необходимо отметить, что такие действия зачастую вызывали удивление, непонимание актива, неподготовленного к подобным поворотам и привыкшему к совсем иному отношению к царской России.
Вот один из таких эпизодов, происшедший на совещании по вопросам идеологической работы среди студенчества в ЦК ВЛКСМ
(6–7 октября 1947 года).
Один из выступавших поделился своими взглядами на состояние идеологической борьбы: «борьба против низкопоклонства перед буржуазной наукой должна быть борьбой и против поклонения перед русской буржуазной наукой, перед дворянской культурой».
На что последовала реплика лидера советского комсомола Н.
Михайлова — «Если мы начнем бороться против русской дворянской культуры, мы тут дров не наломаем?» Оратор пояснил: «Я хочу напомнить, что дворянство, развращенное до мозга костей влиянием французской буржуазной культуры, изменило русскому народу, изменило России и изменило русской науке, загнало ее в подполье».
После этого выступления Михайлов дал следующие разъяснения:
«… последний оплот империализма и первый враг Советского Союза — реакционные силы Америки и против них огонь из всех орудий! Милюков тоже не ахти подходящая для нас фигура, но я думаю, что сейчас не это главное».[305] Трудно представить подобное в штабе комсомола в эпоху 20-х годов.
Но, пожалуй, самым удивительным зигзагом сталинской политики в послевоенный период стало изменение отношения к русской православной церкви.
Прекращались гонения и притеснения, ей предоставлялась определенная свобода деятельности.
Начало этого курса относится к годам Великой Отечественной войны.
4 сентября 1943 года состоялась историческая встреча Сталина, Молотова с патриаршим местоблюстителем Сергием и митрополитом Алексием, где был обсужден весь пласт проблем во взаимоотношениях церкви и государства, накопившийся за долгий период, и принято решение о возрождении института патриаршества.
Потепление к церкви со стороны руководства режима во многом объяснялось той большой положительной ролью, которую сыграла РПЦ в освободительной войне против фашистской Германии.
Хорошо известна ее деятельность по мобилизации духовных и нравственных сил людей на борьбу с фашизмом, проповедовавшим расовую ненависть.
Слово духовенства в защиту Родины имело определяющее значение для миллионов и миллионов людей.
Значителен был и материальный вклад церкви.
За годы войны ею организован масштабный сбор средств для укрепления мощи советской армии.
В общей сложности было собрано около 200 млн.
рублей, направленных на строительство авиационной техники, танковых колонн и т.
д.
Например, духовенством и верующими Свердловской епархии сдано в фонд обороны страны более 3,6 млн.
руб., во всецерковный фонд помощи семьям бойцов армии — около одного миллиона рублей.[306] Осознавая значимость русской православной церкви в общественной жизни, Сталин начал рассматривать ее в качестве необходимого инструмента в осуществлении своих планов как внутри, так и вовне страны.
Диалог между церковью и государством нарастал стремительно.
Кульминацией признания роли и авторитета РПЦ стало проведение 31 января — 2 февраля в Москве поместного собора для решения неотложных задач церковной жизни: принятия Положения о русской православной церкви, избрания патриарха всея Руси (патриарх Сергий скончался в 1944 году).
Без преувеличения можно сказать, что это было одно из самых масштабных и значимых мероприятий церковной истории за все годы существования советской власти.
Поместный собор явился крупным событием не только во внутренне жизни Советского Союза, но и на международной арене.
В его работе участвовали 41 архиепископ и епископ, 126 протоиереев приходного духовенства, а также делегации семи автокефальных церквей (не считая русской), которые впервые одновременно собрались в Москве, причем три церкви (александрийская, антиохийская, грузинская) были представлены непосредственно своими главами.
Не удивительно, что такой состав присутствующих дал возможность проводить параллели со Вселенским собором, не созывавшимся несколько столетий.

[Back]