Проверяемый текст
Барковская Нина Владимировна; Поэтика символистского романа (Диссертация 1996)
[стр. 102]

#3.4.
Рассмотрев проблему соотношения в тексте романа художественной оппозиции “автор герой”, вполне закономерно и обоснованно, на наш взгляд, обратиться более подробно к системе персонажей в романе и, в первую очередь, к образу главного героя Рупрехта.
Человек в понимании Брюсова не “общий”, а “конкретный” человек, в своей, неповторимой, судьбе решающий вечные вопросы жизни и смерти, плоти и духа, и решающий их не умозрительно, а самим своим существованием, представляет несомненный интерес для исследователя.
Брюсов считал, что “область, доступная сознанию, невелика...В наши дни...в душе своей мы усматриваем, чего не замечали прежде: вот явления распадения души, двойного зрения, внушения; вот воскрешающие сокровенные
учения средневековья (магия) и попытки сношений с невидимым (спиритизм)...”220 Темное, “ночное”, демоническое, мистическое также объективно и сильно, как “дневное”, разумное, рационалистическое.
В обозначенном аспекте образ Рупрехта, главного героя, выступает в его внешних, общих, но типичных чертах.
Он не вождь, не герой, не ученый.
Это средний человек, с чертами буржуазного прогрессивного мировоззрения.
На личном опыте стремится он проверить и испытать все новое, что могло предоставить время молодым людям его поколения.
Жить так, как его предки, он не желает.
Будучи студентом Кёльнского университета, почти мальчиком, он возненавидел теологию и получил отвращение к схоластике, мистике, мертвым догмам и символам богословских наук.
Вне стен университета, слушая бродячих проповедников и читая книги писателейгуманистов, Рупрехт, обладая хорошей памятью и быстрой сообразительностью, сумел собрать достаточное количество знаний и просветить свой ум “лучами философии”.
Он изучил несколько языков, натренировал свой ум и, веря в силу разума и познаваемость мира, даже в мелких событиях повседневной жизни искал повод, причину, занимался самонаблюдением.
Судя по именам ученых и естествоиспытателей, Рупрехта интересовали те книги и такие открытия, которые раздвигали рамки замкнутого бытия его отца и предков, скромных образованных бюргеров.
От опытных наук он желал практической пользы для человечества и лично для себя.
220Брюсов В.Я.
Собр.
соч.: в 7тт.
Т.6.
С.21.
102
[стр. 90]

и в отношении к Брюсову.
По мнению писателя, “на всех знаменах искусства стоял один и тот же, единый девиз его: Правда!” Он призывает: “Старайся быть правдивым в своем творчестве вот вечный и единый завет поэту: правдивым и в замысле своего произведения, и в его отдельных частях, и в каждом образе, и в каждом выражении.
Ищи лишь этого, пытай у души своей лишь одного: где правда.
А прочее все приложится тебе” [12].
Однако что же понимает Брюсов под “правдой”? В статье 1899 г.
“О искусстве” он трактует правду в искусстве как самораскрытие: “Повесть дорога не как рассказ о приключении вымышленных лиц, а как средство узнать душу написавшего, (...).
Чем дальше в свою область вступает искусство, тем определеннее становится оно свободным излиянием чувств” [13] то есть лирикой.
В статье “Ненужная правда” Брюсов, выступая против господства принципа мимесиса в искусстве (это не цель, а средство), ставит знак тождества между понятиями “искусство” и “лирика”: “Все искусство стремится стать лирикой”[14].
Таким образом, “правда” для Брюсова 66 99 лирика , она индивидуальна,, субъективно-психологична: “Все свои произведения художник находит в самом себе.
Век дает только образы, только прикрасы...” В отличие от Мережковского, стремившегося выразить надличностную правду Истину, Брюсов погружается в глубины индивидуального “Я”.
Это очень важный шаг в истории русского символизма, вовсе не сводимый к эгоцентризму, но возвращающий искусству психологическую теплоту, которой были лишены героиМережковского УС 66 вживаясь в символ, мы находим себя самих, а стараясь проникнуть в себя открываем тут символы? 5 ( С основа символики не произвол, а сокровенная природа нашего существа” [15].
Рупрехт не император, не герой, это обыкновенный, “средний”, человек (А.Белецкий даже называет его “филистером”, явно “перегибая пал* ку”).
Кроме того, углубляется представление о человеке: он не пассивное орудие в руках Христа и Антихриста, не поле их борьбы, как это было в романах Мережковского.
Человек в романах Брюсова не “общий”, а “конкретный” человек, в своей, неповторимой, судьбе решающий вечные вопросы жизни и смерти, плоти и духа, и решающий их не умозрительно, а самим своим существованием.
Брюсов считал, что “область, доступная сознанию, не велика...
В наши дни...
в душе своей мы усматриваем, чего не замечали прежде; вот явления распадения души, двойного зрения, внушения; вот воскрешающие сокро


[стр.,91]

венные учения средневековья (магия) и попытки сношений с невидимым (спиритизм)...” [16].
Темное, “ночное”, демоническое, мистическое также объективно и сильно, как “дневное”, разумное, рационалистическое.

Позднее, в 1912 году, Л.
Шестов писал в “Великих канунах”: “...понемногу вся действительность вступает в свои права.
Мы начинаем убеждаться, что хаос так же реален, как гармония...” [17].
Все исследователи справедливо отмечают рационалистичность брюсовской личности; но, например, А.Белый, вспоминая историю своего знакомства с Брюсовым, почувствовал в “четко трезвой, практической сфере...
сердце, огонь бескорыстия”, за “убийственной трезвостью поэта “безумий детский кошмар, в котором мы оба кричали когда-то” [18].
Обыденность, повседневность темных подоснов бытия этот “стык”, совмещение “дневного” и “ночного” миров сближали для Брюсова эпоху средневековья с Н.И.Петровской, вокруг которой “стояла атмосфера опасности, гибели, рока” [19].
Бог и Дьявол предстают в романе Брюсова не столько как объективно-метафизические, всеобщие сущности, сколько как две стороны субъективного внутреннего мира человеческой души, как ее “дневное” (рациональное) и “ночное” (иррациональное) состояния.
Характерно, что храм архитектурный образ мироздания выступает в трилогии Мережковского как одна из важнейших “констант” пейзажа, причем изображен дом церкви извне, на фоне земли и неба, осиян волнами света.
Но герой Брюсова Рупрехт, религиозно индифферентный, мирно уживающийся и в “обществе добрых католиков” и “среди исступленных лютеранцев”, полагает, что “вера заключается в глубине сердца” [20].
Ему вторит Рената, считающая, что а реформировать свою” [20, С.51].
Строительство Храма земного, внешнего это задача, заранее обреченная на неудачу.
Вот Рупрехт разглядывает “серую громаду” строящегося Собора в Кельне, “торжественную в своем смелом замысле”: “Тогда же пришло мне на мысль, что никогда этому зданию, как и братьям его, собору Св.Петра в Риме и собору Рождества Пресвятой Богородицы в Милане, не суждено воздвигнуться в его настоящем величии; поднять на высоту те тяжести, какие нужны для его окончания, и вывести в совершенстве задуманные стрельчатые башни, это задачи, далеко превышающие наши силы и средства.
Если же когда-либо человеческая наука и строительное искусство достигнут такой меры совершенства, что это станет возможным и легким, люди, конечно, настолько утеряют первоначальную веру, что не захотят трудиться, чтобы воз

[Back]