|
\ I С.Абрамович прав, замечая, что “область иррационально-абсурдного уже в этих романах, чем в “Огненном ангеле”. Если в первом романе сквозь мир физический просвечивал мир метафизический и “океан демонов” вторгался в обыденную жизнь людей, то в романах 900-х годов мистического аспекта бытия нет. Столкновение двух религий это, прежде всего, политическая борьба, а не схватка Бога и Дьявола, кто богаче”324. Свойственный первому роману принцип антилогии в построении художественного мира в романах 900-х годов интериоризируется, переносится из мира объективного в мир субъективный, в душу героя. Это весьма важный для истории символистского романа момент: произведения Ф.Сологуба, А. Белого будут рисовать именно панорамы сознания. Символистский роман в дальнейшем отчетливо лиризуется, стремясь к синтезу родов. Прав М.Л. Гаспаров, отметивший, что “Брюсов создал эффектную стилистическую перспективу между рассказчиком и рассказом. Первые главы “Юпитера поверженного” отличный образец имитации стиля латинских христианских авторов...”325 С точки зрения сюжета, второй роман дублирует первый, “информативно” он излишен. Но меняется точка зрения на события, меняется угол зрения, мироотношение, стиль. Автору важна именно “стилистическая перспектива”. В понятии “стиля” у Брюсова совпали два значения: стиль как выражение духа эпохи, самобытности культуры, имеющей словесный, риторический характер, и стиль как орудие пишущего человека, средство воплощения содержания в форме. Характерно, что стилизация наиболее ярко выражена на первых страницах “Юпитера поверженного”, примыкающих к предыдущему роману. Стилистический слом тем самым обостряет ощущение границ текста, помещает отдельное произведение в контекст дилогии. Наверное, можно считать две “повести”, написанные Юнием (“Алтарь победы”, “Юпитер поверженный”) единым романом, автором которого является Брюсов. Снова возникает игра автора-творца и автора-рассказчика, дополненная участием автора “Предисловия” и “Примечаний”. “Примечания” и “Приложения” имеют научно-исторический характер, дополняют представление читателя об эпохе сведениями об экономике, социальном, бытовом 324Брюсов В.Я. Собр. соч.: в 7тт. Т.5. С. 58. 325Брюсов В.Я. Собр. соч.: в 7тг. Т.5. С.550. 132 |
причудливо спутали нити [74, СЛ28], бросили его в “стремительную смену опасностей, заговоров, ночных собраний, любовных признаний, восторгов, отчаяний” [74, С.248]. Он чувствует себя потерянным в хаосе событий [74, С.294], душа его попала в “темный водоворот” [74, С.295]. Роман “Юпитер поверженный” обрывается в тот момент, когда Юний получил известие о смерти Сильвии (“второй” Реи для него), и “опять в... голове смешались времена”[74, С.542]. Как представляется, образ темного водоворота, хаотического, осколочного мелькания [84] это не только атрибут гибнущего языческого мира, как считает С.Абрамович, но характеристика мироощущения самого героя, живущего в переходную эпоху. С другой стороны, исследователь прав, замечая, что “область иррационально-абсурдного уже” в этих романах, чем в “Огненном ангеле”. Если в первом романе сквозь мир физический просвечивал мир метафизический и “океан демонов” вторгался в обыденную жизнь людей, то в романах 900-х годов мистического аспекта бытия нет. Столкновение двух религий это, прежде всего, политическая борьба, а не схватка Бога и Дьявола. Язычество сохранилось как религия аристократической верхушки общества, все более терявшей реальную власть в стране; христианство было религией масс, низов. Гесперия, в конечном счете, рвется к императорской короне; сторонников Реи в Новом Селе привлекает возможность есть, пить вино, предаваться любви; они начинают роптать на свою “царицу”, когда припасы кончаются. Нобилитет ушел в прошлое, теперь главная сила деньги: “Тот должен властвовать в империи, кто богаче” [74, С.239]. Свойственный первому роману принцип антилогии в построении художественного мира в романах 900-х годов интериоризируется, переносится из мира объективного в мир субъективный, в душу героя. Это весьма важный для истории символистского романа момент: произведения Ф.Сологуба, А.Белого будут рисовать именно “панорамы сознания”. Символистский роман в дальнейшем отчетливо лиризуется, стремясь к синтезу родов. Сознание Юния колеблется между “или-или”, это двоящееся, “диаболическое” сознание (от “diabolo” разделяю, как тонко подметил австрийский филолог А.А.Хансен-Леве [85]). Это сознание человека, порывающегося за грань мира видимого суетного, эклектичного, бесстильного, но обреченного оставаться все же на грани. Все мистическое это факты сознания Юния: и его предчувствия, и видение отца, указывающего верную дорогу к спасению. Сверхреальное появляется в реальном только в антиномиях сознания героя: ватывает восхищение перед длинной чередой колонн из драгоценного мрамора, с золочеными капителями, полом из яшмы и гранита, “целым миром изурассматривает II образцы оружия далеких стран, художественные изделия из Индии и страны Серов и т.п. [74, С.480]. Если в романах Д.Мережковского творения искусства воплощали лишь механическое соединение, а не синтез Духа и Плоти (например, статуя с телом Диониса и головой Христа), то В.Брюсов стремится сохранить в чистоте стиль античной культуры как одной из величайших эпох в истории человеческого духа красноречие не умерло с падением Рима, оно продолжало жить в писаниях средневековых “отцов церкви”. Лучшие достижения языческой культуры вошли в “снятом” виде в христианскую культуру, о чем свидетельствует “Исповедь” Августина. Общеизвестна роль “Исповеди” Августинас как первой европейской автобиографии, истории души человеческой, акта самопознания. Написанная Юнием повесть “Юпитер поверженный” стилизована именно под это произведение. Юний описывает свои приключения не по горячим следам, а спустя много лет, уже будучи иноком в монастыре. Прав М.Л.Гаспаров, считающий, что “Брюсов создал эффектную стилистическую перспективу между рассказчиком и рассказом. Первые главы “Юпитера поверженного” отличный образец имитации стиля латинских христианских авторов...” [74, С.550]. С точки зрения сюжета, второй роман дублирует первый, “информативно” он излишен. Но меняется точка зрения на события, меняется угол зрения, мироотношение, стиль. Автору важна именно “стилистическая перспектива”. Вспоминая события молодости, Юний поневоле “вживается” в образ себя прошлого, но нередко корректирует свой рассказ оговорками: “так я думал тогда” [74, С.504], “не сумею точно воспроизвести... но помню, что...” [74, С.5071. Он не переживает непосредственно, но делает именно описание некогда пережитого, пишет “повесть”: “А ныне, в этой одинокой келье, где день за днем ожидаю я часа, когда ты воззовешь меня на свой суд, дай мне силы бестрепетно вести далее мой стиль и продолжать мое правдивое повествование во славу твою, а не на соблазн другим!” [74, С.422]. Как видим, для Брюсова опять, как и в “Огненном ангеле”, высшей ценностью оказывается акт творчества, объективирующий переживания в книге, рукотворном, материальном предмете. В понятии “стиля” совпали два значе ния: стиль как выражение духа эпохи, самобытности культуры, имеющей словесный, риторический характер, и стиль как орудие пишущего человека, средство воплощения содержания в форме. Характерно, что стилизация наиболее ярко выражена на первых страницах “Юпитера поверженного”, примыкающих к предыдущему роману. Стилистический слом тем самым обостряет ощущение границ текста, помещает отдельное произведение в контекст дилогии. Наверное, можно считать две “повести”, написанные Юнием (“Алтарь победы”, “Юпитер поверженный”) единым романом, автором которого является Брюсов. Снова возникает игра автора-творца и автора-рассказчика, дополненная участием автора “Предисловия” и “Примечаний”. “Примечания” и “Приложения” имеют научно-исторический характер, дополняют представление читателя об эпохе сведениями об экономике, социальном, бытовом и т.п. укладе позднего Рима, а также включают в себя список указанных самим Брюсовым источников, которыми он пользовался при написании романа. Список источников занимает шесть страниц, но, как отмечает М.Л.Гаспаров, главных пособий не больше десятка и большинство из них не столько научные, сколько научно-популярные [74, С.548]. Но “археологический”, “компиляторский” историзм Брюсова вольно или невольно воспроизводит характер языческой историографии IV века, сплошь построенной как компиляции и бревиарии. В.И.Уколова объясняет такую особенность римских историков IV века: “Иногда создается впечатление, что образованные люди этой эпохи были заняты преимущественно “упаковмкои интеллектуального и культурного наследия предшествующей эпохи, стараясь сохранить и спрессовать как можно больше разнообразных знаний. Это заставляет думать, что они подспудно ощущали переломный характер времени, стремились к сохранению, “утилизации” культурного опыта человечества перед угрозой надвигающейся варваризации общества” [91]. Снова, как в “Огненном ангеле”, совпали прошлое и настоящее, художественное и внехудожественное. Реальная жизнь В.Я.Брюсова и жизнь его героя Юния Норбута слились в единый “текст” культуры. По сравнению с первым романом, в дилогии менее очевиден автобиографический подтекст сюжета, но герой попрежнему соотносим с Брюсовым как автор с автором, как литератор с литератором. В романах Брюсова делается ощутимым особый вид художественного пространства, разворачивающегося именно на границах текста и контекста (литературного или жизненного). В.Н.Топоров называет этот вид пространст |