|
иного, и не было, и не будет”397. Но вслед за этим он произносит: “И если есть жизнь иная... о, безликая Тайна Моя. Ты Моя, но Ты не Я. Тайна Моя, Ты отрицание Мое, безликая, темная, лишенная всяких подобий Если “Я” — это “необходимое единство Мое”, то “Не-Я” “злобное, случайное мое разъединение”398. Торжественно помещает Сологуб в центре мира “Я”, творящее свою легенду. Может быть, поэтому герои Сологуба любят мучения и любят смерть любят то, что позволяет им преодолеть свое “маленькое Я”, слить его с темным “Не-Я”. Пафос Сологуба — одновременно гордый вызов солипсизма и неизбежное отчаяние. Герой Сологуба не нуждается в примирении верхней и нижней бездны, Духа иЧ Плоти, Христа и Антихриста; он не бросается в поединок с жестоко играющей Судьбой. Для героя Сологуба весь мир лишь его эманация (“Я создал и создаю „399ч времена и пространства... ): для него не существуют историзм или метаисторизм (“Волны столетий притекли к стопам моим, и силы всей вселенной устремились к пребыванию Моему. Моими путями исполнены пространства. Мною исчислены сроки явлений, и законы всех обитаний во Мне”400). Герой Сологуба может преодолеть “злое земное томленье”, унесясь душой на прекрасную Ойле, на тихий берег синего Лигоя в “вечный мир блаженства и покоя”. Уже в 1896 году Сологуб провозгласил: Я бог таинственного мира. Весь мир в одних моих мечтах. Не сотворю себе кумира Ни на земле, ни в небесах. Моей божественной природы Я не открою никому. Тружусь, как раб, я для свободы, 3ову я ночь, покой и тьму40. 397Сологуб Ф. Творимая легенда,П., М., 1991. С.148. 398Там же. С. 158. 399Сологуб Ф. Творимая легенда. П., М., 1991. С.145. 400Там же. С. 150. 40Русская поэзия Серебряного века. 1890-1917: Антология,М., 1993. |
ГЛАВА III. РОМАНЫ-ЛЕГЕНДЫ ФЁДОРА СОЛОГУБА. 1. “Я бог таинственного мира”: эстетика солипсизма Ф .Сологуба В концепции мира и человека, свойственной Ф.Сологубу, основное внима[виде. Позиция философского солипсизма провозгла4 шается в трактате “Я. Книга совершенного самоутверждения”: “Благословенно все и во всем, в неизмеримости пространств и в беспредельности времен, и в иных обитаниях, здесь и далече и жизнь, и смерть, и расцветание, и увядание, благословенны радость и печаль, и всякое дыхание, ибо все и во всем Я, и только Я, и нет иного, и не было, и не будет” [1]. Казалось бы, проблемы художественной онтологии, стоявшие перед Мережковским и Брюсовым, упразднены: все внешнее, объективное “снято” во внутреннем, субъективном мире отдельного индивида. Герой Сологуба не нуждается в примирении “верхней” и “нижней” бездны, Духа и Плоти, Христа и Антихриста; он не бросается в поединок с жестоко играющей Судьбой. Для героя Сологуба весь мир лишь его эманация (“Я создал и создаю времена и пространства...”) [2]: для него не существуют историзм или метаисторизм (“Волны столетий притекли к стонам моим, и силы всей вселенной устремились к пребыванию Моему. Моими путями исполнены пространства, Мною исчислены сроки явлений, и законы всех обитаний во Мне”) [3]. Герой Сологуба может преодолеть “злое земное томленье”, унесясь душой на прекрасную Ойле, на тихий берег синего Лигоя в “вечный мир блаженства и покоя”. Уже в 1896 году Сологуб провозгласил: Я бог таинственного мира, Весь мир в одних моих мечтах, Не сотворю себе кумира Ни на земле, ни в небесах. Моей божественной природы Я не открою никому Тружусь, какраб, а для свободы Зовуя ночь, покой и тьму. [4] Однако стихия Сологуба “вязкий ужас, мрак и терзания” [5]. Герой Сологуба гораздо более трагичен, чем герой Мережковского или Брюсова: он не просто одинок среди людей, он одинок абсолютно, с ним нет даже Бога, он доступно плану и силлогизмам. Диалектика жизни и смерти, Бытия и Ничто, определенного и беспредельного порождает страх и отчаяние, ибо “я” утверждает свою волю во всем, но не может утвердить ее безоговорочно и абсолютно. Герои Сологуба помимо своей воли часто ощущают присутствие какого-то иного мира, какой-то другой жизни. Сам Сологуб признавался Вал.Кривичу, что иногда он отделяется от настоящего времени, “уходит из времени” [24]. В одном из интервью Сологуб говорил: “Так мне кажется, мне грезится, что есть какая-то тайна в человеческом существовании, которая странно сближает два существа меня и кого-то еще, независимо от времени, независимо от пространства, и обобщает в психологии совершенно неразделимой. Это похоже на то, как если бы кто-нибудь стал, например, намечать на большом листе бумаги точки пером. Среди миллиона различных и несовпадающих вдруг нашлись бы две в разных местах, совпадающие до малейшего тождества. Иногда так кажется, при совершенно ясно сознаваемой своей индивидуальности и отдельности, что в мире проявляется, в сущности, какая-то одна мировая душа, раздробившаяся на миллионы единиц. Это во мне не дело ума, не дело убеждения, но все мое жизнеощущение требует этой веры”[25]. Таким образом, солипсизм Сологуба трагичен и инстинктивно стремится к своему отрицанию. Выход за пределы одинокого “Я”, лишенного Бога, желанен и страшен одновременно, Сологуб восклицает: “...все и во всем “Я”, и только “Я”, и нет иного, и не было, и не будет” [19, С.148]. Но вслед за этим он произносит: “И если есть жизнь иная... о, безликая Тайна Моя. ТыМоя, но Ты не “Я”. Тайна Моя, Ты отрицание Мое, безликая, темная, лишенная всяких подобий. “Я” откровение, свет миру, и слово о Тайне, “не-я”, сокровенная Тайна, во тьме и Мною м [19, С.152]. Сологуб тянется к “неблагословляет 66 Я” и “не-я” как Эрос и Психею [19, С.158]. Но одновременно проклинает “не-я”: другие люди, “плоские и серые” от чорта; это “дьявол прикрыл свое дьявольское безличие человеческою харею, личиною разъединения и соблазна”. Если “Я” это “необходимое единство Мое”, то “не-я” “злобное, случайное мое разъединение” [19, С. 158]. Торжественно помещает Сологуб в центре мира “Я”, творящее свою легенду, но сознает, что в конце концов творческие восторги превращаются в “лакомые угли и сладкий пепел” [19, С.161]. Я центр Вселенной, и одновременно “мое маленькое Я, мое личное сознание, прикованное к месту и времени, пространственно и временно ограничено; мое сознание прозревает сокрытую сущность вещей, но са мо устрашается той перемены, которую люди зовут смертью... В этом предчувствии гибели причина того, что искусство стремится к трагическому” [19, СЛ89], Может быть, поэтому герои Сологуба любят мучения и любят смерть любят то, что позволяет им преодолеть свое “маленькое Я”, слить его с темным “не-я”. Пафос Сологуба одновременно гордый вызов солипсизма и неизбежное отчаяние. Серен Кьеркегор в книге “Болезнь к смерти” (1849) определил такую жизненную установку как эстетизм, то есть как попытку человека организовать свою жизнь, основываясь целиком на собственных силах, при этом возможное, воображаемое, иллюзорное для такого человека гораздо важнее, чем реальное. Герои такого типа, считает Кьеркегор, бывают лишь среди поэтов. Такой человек не признает над собой никакой высшей силы. Желание бесконечного самоутверждения датский философ объясняет особой формой “демонического” отчаяния: “...человек желает быть собою не вследствие стоического пристрастия к самому себе или же идолопоклонства перед собою... нет, он желает этого в ненависти к существованию и сообразно своему В несчастью. И это Я, он привязан к нему даже не вследствие восстания или вызова, но чтобы предать Бога; он желает не вырвать в своем восстании это Я у силы, которая его и создала, но навязать его данной силе, приковать к ней насильно, сатанически упереться против нее” [26]. Отчаявшийся, который хочет быть собою, терпит всякое мучительное состояние, неотделимое от своего конкретного “я”, но он предпочитает мучиться, чем принять помощь от Бога. Однако, утверждает Кьеркегор, такое гипотетическое “я”, желавшее быть абсолютным хозяином у себя, всего лишь король без королевства, потому что живет в сфере чистой возможности, “сказки”. Кьеркегор приводит любопытную образную иллюстрацию такого типа существования человека: “...предположим некую опечатку, ускользающую от своего автора, опечатку, наделенную сознанием, которая по сути вовсе, может быть, и не является таковой, но если охватить взглядом весь текст в целом, некой неизбежной чертой этого целого, и вот, восстав против своего автора, она с ненавистью запрещала бы ему исправлять себя, но восклицала бы в абсурдном вызове: нет, ты меня не вычеркнешь, я останусь свидетелем против тебя свидетелем того, что ты всего лишь ничтожный автор!” [27]. Не случайно сам Сологуб “через крайности надменного солипсизма” пришел к идее богочеловечества и богосыновства. В речи на диспуте о современной литературе Сологуб выделил три стадии в развитии символистского |