|
\ Специального углубленного исследования заслуживал бы эксперимент Сологуба по умножению хронотопа в романе: свободное перенесение действия из русского провинциального городка с характерным названием Скородож в полуфантастическое средиземноморское Соединенное королевство Островов, с которым городок оказывается связанным сначала мистически (двойничеством Елизаветы из Скородожа и королевы островов Ортруды), потом событийно (а именно тем, что скородожский поэт-декадент Триродов выдвинул свою кандидатуру на пост короля Островов и стал им!), фантастика “навьей усадьбы” Триродова, соединяющей оживляемое прошлое и космическое будущее, мистические сцены общения Ортруды с Люцифером, т. е. переход из одного уровня условности в другой, символизация почти всех цветовых и вещественных, бытовых и условных деталей — все это позволило Сологубу создать ту многоярусную множественность параллельных и пересекающихся возведений в условное, которые дотоле русской литературе известны не были. “Космический” символизм Сологуба в предыдущем романе “Мелкий бес” обнаружил тотальность зла, дьявола. Мир “передоновщины”, понятый в онтологическом масштабе, неизбывен потому, что это не просто хаос, но строго упорядоченная система, гармония наоборот, минус-гармония. Попытка преодолеть страшный мир в пределах самой реальности обречена на неудачу, о чем свидетельствует “языческая” линия Людмилы Рутиловой и Саши. Но художник волен создать свой, альтернативный, мир “легенды” даже из материала грубой реальности. Сологуб стремился к невозможному: создать такое произведение, которое обладало бы способностью к непрерывному становлению, со-творению, было бы “незавершенным” и “не-довоплощенным”, ибо все воплощенное область мертвого мира зла. Творчество становится не только видом деятельности, но и способом существования, не только средством, но и предметом художественного освоения. Вследствие этого, взаимосвязи устанавливаются не между автором и объективной действительностью или между героями, а между автором и творимым им произведением. Автор берет установку на творимую, а не на сотворенную легенду, что и определяет в итоге структуру художественного образа, соотношение автора и героев, автора и произведения. Вся поэтика становится динамичной, текучей, “становящейся”, но не “ставшей”. 204 |
4. “Индивидуалистический” символизм в романе “Творимая легенда” (1907 -1 9 1 3 ) и Космический” символизм Сологуба в романе “Мелкий бес” обнаружил тотальность зла, дьявола. Мир “передоновщины”, понятый в онтологическом масштабе, неизбывен еще и потому, что это не просто хаос, но строго упорядоченная система, гармония наоборот, минус-гармония. Попытка преодолеть страшный мир в пределах самой реальности обречена на неудачу, о чем свидетельствует “языческая” линия Людмилы Рутиловой и Саши. Но художник волен создать свой, альтернативный, мир “легенды” даже из материала грубой реальности. Важно только, чтобы “легенда” не обретала окончательную, установившуюся форму, не была окончательно, раз и навсегда, сотворенной, иначе она абсолютно отделится от творца, став частью злого мира “не-я”. Нужно длить мгновения творчества, связывавшие художника с действительностью, но и ставящие выше косной жизни, возносящие над ней. Сологуб стремился к невозможному: создать такое произведение, которое обладало бы способностью к непрерывному становлению, со-творению, было бы “не-завершенным” и “не-довоплощенным”, ибо все воплощенное область мертвого мира зла, Творчество становится не только видом деятельности, но и способом существования, не только средством, но и предметом художественного освоения. Напряженные диалогические отношения устанавливаются не между автором и объективной действительностью или между героями, а между автором и творимым им произведением. Установка на творимую, а не на сотворенную легенду изменяет структуру художественного образа, соотношение автора и героев, автора и произведения. Вся поэтика становится динамичной, текучей, “становящейся”, но не “ставшей”. Открывающие роман строки (“Беру кусок жизни, грубой и бедной, и творю из него сладостную легенду, ибо я поэт. Косней во тьме, тусклая, бытовая, или бушуй яростным пожаром, над тобою, жизнь, я, поэт, воздвигну творимую мною легенду об очаровательном и прекрасном” [93]) побуждают искать в произведении романтическую антитезу мечты и реальности. Признаки такого двоемирия есть в романе. Широко и точно показана жизнь русской провинции в канун первой революции (1904 год). Персонажи социально и политически конкретны: богатый помещик (Рамеев), слесарь (Щемилов), учительница, чиновник; кадеты, социалдемократы, черносотенцы. Критик-марксист В.Воровский признавал, что высказывания Щемилова точно передают программу большевиков; в словах Петра Матова о Грядущем Хаме слышится учение Д.Мережковского. Пафос изображе |