|
Ирония сняла покровы с мира, и обнажилась великая печаль, неизбежная противоречивость всякого мира, роковое тождество совершенных противоположностей. “И тогда предстала им третья, и последняя, и сильнейшая из богинь данного мира, утешающая последним, неложным утешением,Смерть”599. Итак, один финал говорит о торжестве жизни. Другой о победе смерти, и оба равноправны. В движении событийного сюжета есть “белые места”, нарушение логической связи, непроясненность. Вместе с тем, в романе существует внутренняя целостность. Она наиболее отчетливо выявлена в движении лейтмотивов и в симметричной организации отдельных главок по отношению друг к другу, обнаруживающих формирующую, творящую волю автора. Каждый лейтмотив в романе воплощен в двух ипостасях: мажорной и минорной, утверждающей и отрицающей. Палящему Змию-Солнцу, “бешено-прекрасному миру, где “ужас и восторг живут вместе”600, противопоставлены ночь (милая, легкая обвивающая забвением) и день. С образом ночи связан образ смерти. Усадьба Триродова называется “Навий двор”, Навья тропа ведет от нее на Крутицкое кладбище. Приходит к Триродову его первая, покойная жена — лунная Лилит и утешает. Успокаивает. Сон, смерть, любовь — “три сестры роковые”601 царят в романе. Любовь, неизбежно связанная со смертью, переходит в любовь к смерти. Триродов внутренне раздвоен. Он страстно любит как жизнь, так и смерть. Он обладает мощным интеллектом и гипнотической волей. Но не все подвластно его разуму. Многое доступно лишь интуиции, ясновидению. В земных пределах немало таинственного, мифологического602. Мучения Триродова вызваны его попыткой жить на соединительной грани между жизнью и легендой, в точке их взаимоперетекания. Итог сотворения 599Там же. С.450. 600Там же. С.311. б01Там же. С.218. Г (VI ____ “Сологуб Ф. Творимая легенда. С. 110. 212 |
логубовская проза (относительно свободно соединявшая разнородные блоки, что так характерно для модернизма XX века) , ее новый художественный код, была слишком своеобразна, не под силу читающей публике, привычной к романам, выдержанным в канонах XIX века [96]. Синкретизм жанровых форм сознателен. Автор как бы пробует, примеряет для сотворения легенды разные формы, выражающие нечто необычное, странное: былички и рассказы о мертвецах-привидениях, фантастику, авантюрные элементы. В целом они складываются в причудливую арабеску, подобно тому, как Триродов, готовясь к путешествию на землю Ойле, смешивает в чаше, широкой, как мир, жидкости из флаконов странной формы, напоминающих химер Парижского собора [93, С.458]. Вместе с тем присутствие пародирования и полемики по отношению к литературным образцам выражает понимание самой литературы как легенды о действительности. Так, например, Елисавета Рамеева напоминает “тургеневских девушек волевой устремленностью к свободе, жизненным максимализмом (ее трагическая душа не для мелкого Петра). Однако в ней присутствуют также черты, которые были бы немыслимы в героинях Тургенева. Елисавета русская девушка эпохи первой революции это одновременно и королева Ортруда, с ее противоречивым единством страсти и сладострастия, жажды жизни и жажды смерти. Это и антипод лунной Лилит, воплощение Солнца, и Ирония, противостоящая Лирике; одним словом, это образ-символ, не завершенный абсолютно, а имеющий тенденцию к бесконечному смысловому развертыванию. Отсутствие полной завершенности в образах выдвигает проблему целостности внутреннего мира этого произведения. В романе отсутствует сюжетная завершенность, в нем два финала. Один внешне победный эффектное отбытие Триродова в оранжерее-летательном аппарате и избрание его королем Соединенных Островов. Второй пребывание Триродова и Елисаветы на блаженной Ойле. Только там, на милых берегах светлого, голубого Лигоя, под светом Майра и семи тихих лун, почувствовали они, как прекрасен человек. Благостная царила над ними Лирика [93, С.459]. Но великая царица Ирония сняла покровы с мира, и обнажилась великая печаль, неизбежная противоречивость всякого мира, роковое тождество совершенных противоположностей. “И тогда предстала им третья, и последняя, и сильнейшая из богинь дивного мира, утешающая последним, не ложным утешением, Смерть” [93, С.450]. Итак, один финал говорит о торжестве жизни, другой о победе смерти, и оба равноправны. В движении событийного сюжета есть “белые места”, нарушение логической связи, непроясненность (например, происхождение богатства Триродова), незавершенные линии (оживление отца Матовых), побочные сюжетные ходы (история с ограблением монастыря). Такое развитие сюжета соответствует алогизму сновидения, “остранняет” художественный мир, подчеркивает его сконструированность. Вместе с тем в романе существует внутренняя целостность. Она наиболее отчетливо выявлена в движении лейтмотивов и в симметричной организации отдельных главок по отношению друг к другу, обнаруживающих формирующую, творящую волю автора. Каждый лейтмотив в романе воплощен в двух ипостасях: мажорной и минорной, утверждающей и отрицающей. Все изображенное стремится к максимальной воплощенности, и вместе с тем это образы грезы, видения, сна. Отсюда, с одной стороны, скульптурные, эмблематические, яркие образы (розы тела, лазурное небо, палящий Змий и т.п.), а с другой зыбкие и таинственные видения. В романе звучат две мелодии: громкая, патетичная (например, в начале произведения) и тихая, щемящая (“меланхолическое рокотание струн, тихие жалобы флейты” [93, С.ЗО]). Повествование состоит из декоративных, ярких картин (например: “Высокие сосны обстали вокруг этой лужайки так ровно, как стройные колонны великолепной залы. И над нею небесная синева была особенно яркою, чистою и торжественною. На прогалине было много детей разного возраста. В различных местах они сидели и лежали поодиночке, по два, по три. В середине десятка три мальчиков и девочек пели и танцевали...” [93, С.20]. Но помимо орнамента ярких эпизодов, за ним (или под ним) проступает тонкая ткань с едва заметным рисунком, передающая не экстатичное напряжение чувства и воли, а просветленное смертью страдание. Закладка в книге Уайльда, читаемой Триродовым, бледно-зеленая, с легко намеченным узором [93, С.25]. Шумным школьникам противопоставлены “тихие дети” (оживленные Триродовым мертвые). Они ( С смеются тихим-тихим смехом, словно зашелестела, осыпаясь, листва по осени” [93, С.61]. Время “тихих детей” не солнечный полдень, а ночь: в сладком и загадочном свете луны качаются они на качелях, возносясь и опускаясь [93, С.82]. И танец их совсем другой: “В печальных, неживых лунных лучах тихие дети вели в этом зале свой тихий, грустный хоровод. Такое легкое было дви жение их, что беглому взгляду цепь детей являлась неподвижною и неживою. Словно это был только ряд очаровательно-красивых поз, нарисованных кемто на темном занавесе. Пройдет краткий миг, и вдруг исчезнет, растает занавес, и другой возникнет на его месте. Те же на нем видны фигуры, только в несколько ином повороте. Бесконечным казалось это медленно-томное, жуткое кружение” [93, С.455]. Палящему Змию-Солнцу, “бешено-прекрасному” миру, где “ужас и восторг живут вместе” [93, С.31], противопоставлены ночь (милая, легкая, обвивающая забвением), тихая вода. С образом ночи связан образ смерти. Усадьба Триродова называется “Навий двор”, Навья тропа ведет от нее на Крутицкое кладбище. Приходит к Триродову его первая, покойная, жена лунная Лилит и утешает, успокаивает. Сон, смерть, любовь “три сестры роковые” [93, С.218] царят в романе. Любовь, неизбежно связанная со смертью, переходит в любовь к смерти. Триродов внутренне раздвоен. Он страстно любит как жизнь, так и смерть. Он обладает мощным интеллектом и гипнотической волей. Но не все подвластно его разуму. Многое доступно лишь интуиции, ясновидению. В земных пределах немало таинственного, мифологического: русалка у реки [93, С. 110], в лесу “лесные дива, под пенечками, под кусточками, под сухими листочками, нежити лесные маленькие с голосочками шелестинными, с волосочками паутинными, пряменькие и горбатенькие, лесные старички, последыши и попутники, зои пересмешники в кафтанах зелененьких, полуночники и полуденники, черные и седые, жутики-шутики с цепкими лапками” [93, С.148]. Раздвоенность ждал прихода с досадой и волнением “как будто судьба идет” [93, 191]. Давыдов упрекает Триродова в том, что избранный им путь ложный. Тот возражает с надменной сатанинской улыбкой:у . . « труден один тосковал от уныния, тосковал до кровавого пота? Разве я один ношу в своем теле двойственную душу? и два соединяю в себе мира? Разве я один измучен кошмарами?” Мучения Триродова вызваны его попыткой жить на соединительной грани между жизнью и легендой, в точке их взаимоперетекания. Итог сотворения легенды отрицательный: “Нет чуда. Не было воскресения. Никто не победил смерти” [93, 183]. Давыдов двойник, галлюцинация, alter ego самого Триродова, разрывающегося между Христом и Антихристом. |