|
Выкидывая лиловато-яселтые крапивные цветочки целыми пучками в зазмеившиеся /Г1 Л Елизаветины глаза, она зашипела...” ). Змея, “разросшаяся в крапивный куст”, заслоняет человеческий облик Елизаветы. Дьявольские и звериные хари проглядывают из-под человекоподобных личин Николая и Шубникова, задумавших очередную подлость: Николай должен шантажировать собственную мать в надежде получить с неё деньги. В “паутинносером, мглистом полусвете мезонина” копошатся эти псевдолюди: “Тусклые обыкновенно глаза Николая разгорались. Почти видно было, как прыгают в них пепельно-красные чертенята злобы и алчности. По лицу его пробегали судороги низких страстей, и казалось, что челюсти его вытягиваются и что изо рта, вдруг опененного яростью, того и гляди высунутся волчьи клыки”614. Далее при изображении Николая будет усиливаться мотив мертвенности и даже трупности. Его подлый советчик, Шубников, постоянно будет появляться в облике черта, мелкого беса (интересная ассоциативная параллель с “Мелким бесом”). Явившись к Ленке, как всегда, с подлым предложением: “Шубников иронически искривил губы, сжал костлявой рукой свою козлиную бородку, чтобы она стала еще острее, изогнулся на стуле, положил высоко и остро ногу на ногу, локтем остроугольно оперся на острое колено, всеми манерами придал себе такой необыкновенно мефистофельский вид...” На сером фоне таких псевдолюдей Сологуб выделяет крупным планом две фигуры, связанные роковым образом: Горелова и Веру. Горелов всю жизнь любил себя, свои наслаждения, стремление к личному счастью считал основным законом жизни. Он работал для своего благополучия, наслаждался без боязни, был счастлив и весел. Был добр по расчету, из дальновидного эгоизма. Но в нем нет подлости и мелочности, это мощная, широкая натура. К Любе, жене, он всегда относился, как к тихому ангелу, как к своей святыне. Он нежно любит дочь и презирает подлеца сына. Таинственная сила приворожила его к Вере. Его страсть естественна и посвоему героична: “...ласковая теплота и мужественная сила, та таинственная и необъяснимая животворящая сила, которая возникает в темных глубинах и восходит, 63Там же. 64Там же. С.298. 615Тамже. С.397. 216 |
Большинство обыкновенных людей не важно, к какому социальному слою они принадлежат, мелочны и пусты. Это люди без внутренней сущности, это личины, призрачные подобия, “симулякры”, по терминологии Жиля Делеза. Мир симулякров мир хаоса, Псевдоса, то есть мир демонический любила любви ной пустоты, которую Тамаре надобно было чем-нибудь наполнить. Чувствовалось как бы одержание демоном, жаждущим плотской страсти и вошедшим в тело Тамары, чтобы насладиться утехами земной страстной жизни, такой телесной и завидной поэтому для бесплодного и унылого злого духа” [101, С.301]. Мифологизируя вроде бы вполне реалистически выписанную картину жизни, Сологуб обнажает за социальными личинами бесовское, змеиное первоначало. Так, при описании сцены драки Елизаветы с горничной Думкой змеиный мотив сначала звучит как метафора (“Елизаветина злость обрадовалась случаю пока куснуть хоть Николая. Кислым голосом, запела, зашипела она на устах Елизаветы...” [101, С.318]), затем метафора начинает жить самостоятельной жизнью, конкретизируясь через другую метафору (“Елизаветина злость обрадовалась, предчувствуя хорошую поживу от Думки, и начала зеленеть и шершавиться, охорашиваясь под цвет крапивы. Выкидывая лиловатожелтые крапивные цветочки целыми пучками в зазмеившиеся Елизаветины глаза, она зашипела...” [101, С.318]. Змея, разросшаяся в крапивный куст, заслоняет.человеческий облик Елизаветы. Мотив подчеркивается настойчивой аллитерацией, пропитывая ткань текста: “Николай меж тем продолжал жаловаться, жалиться ядом змеиным, очень окрепшим от внятной близости Елизаветиной родственной злости...” Наконец мотив обретает зловеще-гротескное воплощение: “Елизаветина злость, корчась от нетерпения, закричала сухим, крапивно-шуршащим голосом...” [101, С.319]. Вся миловидность и утонченность слиняла с Елизаветы, и она казалась безобразной бабой. Дьявольские и звериные хари проглядывают из-под человекоподобных личин Николая и Шубникова, задумавших очередную подлость: Николай должен шантажировать собственную мать в надежде получить с нее деньги. В “ паутинно-сером, мглистом полусвете” мезонина копошатся эти псевдолюди: “Тусклые обыкновенно глаза Николая разгорались. Почти видно было, как прыгают в них пепельно-красные чертенята злобы и алчности. По лицу его пробегали судороги низких страстей, и казалось, что челюсти его вытягиваются и что изо рта, вдруг опененного яростью, того и гляди высунутся волчьи клыки. Радуясь бы строму успеху своих внушений, Шубников, посмеиваясь, метался по комнате. Недавняя неловкость еще не совсем оставила его, и была в его манерах, в нервных смешках, в бессмысленных гримасах, в нелепых ужимках и подергиваниях какая-то отвратительная смесь смущения и радости, неловкости и механической развязности. Когда он отошел в угол комнаты, между окном в сад и стеною, и, вихляясь омерзительно, принялся подпрыгивать и приплясывать, остро, быстро, но все же неловко подкидывая колени, он вдруг стал похож на одетую обезьяну... И теперь они оба стали похожи друг на друга, и оба они были как пара кривляющихся горилл” [101, С.298]. Далее при изображении Николая будет усиливаться мотив мертвенности и даже трупности. Его подлый советчик, Шубников, постоянно будет появляться в облике черта, но не Дьявола, а оперного Мефистофеля, причем утрированного до почти козлиного облика. Например, Шубников весь “измефистофелился”, явившись к Ленке, как всегда, с подлым предложением: “Шубников иронически искривил губы, сжал костлявой рукой свою козлиную бородку, чтобы она стала еще острее, изогнулся на стуле, положил высоко и остро ногу на ногу, локтем остроугольно оперся на острое колено, всеми манерами придал себе такой необыкновенно мефистофельский вид...” [101, С.397]. Но зачастую он напоминает оперного же Лепорелло через час после испуга перед гробницей Командора. Ленкиной матери он прямо напоминает черта: “Ты только на рожу-то его погляди, на ухмылки его анафемские полюбуйся, да на весь его обычай на поганый, на хрюк-то его свинячий, на глум-то его скаредный обрати внимание, сделай милость. Тем только от черного и отличается, что хвоста да копыт нет...” [101, С.403]. На сером фоне таких псевдолюдей Сологуб выделяет крупным планом две фигуры, связанные роковым образом: Горелова и Веру. Горелов всю жизнь любил себя, свои наслаждения. Стремление к личному счастью считал основным законом жизни. Он работал для своего благополучия, наслаждался без боязни, был счастлив и весел. Был добр по расчету, из дальновидного эгоизма. Но в нем нет подлости и мелочности, это мощная, широкая натура. К Любе, жене, он всегда относился, как к тихому ангелу, как к своей святыне. Он нежно любит дочь и презирает подлеца-сына. Таинственная сила приворожила его к Вере. Сологуб вовсе на осуждает гедонизма Горелова, напротив, его страсть естественна и по-своему героична: ласковая теплота и мужественная сила, та таинственная и необъяснимая животворящая сила, которая возникает в темных глубинах и восходит, внезапная и неожидан |