|
ночном Лихове), опоздал (на поезд). Двойственность финала подчеркивает переходность фигуры Дарьяльского — человека “на распутьи”, в мучительном кризисе сознания. Позиция Дарьяльского, как и другие идейные позиции в романе, опровергается именно как речевая позиция: его слова “ненужное ломанье, рисовка, а, главное, ломанье вовсе неумное”. Целебеево и Гуголево — это эмблемы “востока” и “запада” в исканиях Петра; декоративность в их писании связана, вероятно, с обобщенно-поверхностным восприятием этих “культурем” Дарьяльским. Можно предположить, что маски рассказчиков в романе проекция стилевых манер героя, одевающегося то в кумачовую рубаху “молодца”, то в пальто “горожанина”. Авторская характеристика стиля Дарьяльского вполне может быть отнесена к речевой эклектике самого повествования в “Серебряном голубе”: “...начиная с покрякиванья, смазных сапог да простонародных крепких словечек и кончая вдруг обнаруженным знаньем с явной склонностью иногда рассуждать всерьез и мудрено все, все от Дарьяльского откидывало 760 людей” так же, как многим критикам, претил “пестрый” стиль романа. Но в символистском романе Белого есть своя тайна, за декоративной поверхностью эмблем своя глубина. Она связана с менее явной, “сквозящей” за четкими контурами персонажей, второй линией сюжета. Эту вторую линию сюжета (движения смысла) условно можно назвать “объективной” или “пантеистической” (в отличие от первой линии, обозначенной как “субъективная”). “Серебряный голубь” роман не только о Дарьяльском, но о России. Художественная естественность присутствия в романе “объективной” (пантеистической) линии определена тем, что сознание Дарьяльского (центра “субъективной” линии сюжета) направлено не в глубь собственной души, а во вне, в мир. Петр, в общем-то, мало рассуждает: “Так думал Дарьяльский не думал, 7 7 П потому что думы без воли его совершались в душе” , “не он думает, а в нем 771 “думается что-то . Петр погружается в грезу, в сон наяву (название главки), в воспоминания, в священный восторг сомненья и страх. Такое состояние, тайну души Дарьяльского можно выразить косвенно, через пейзаж. 7б9Серебряный голубь. С. 102. 770Там же. С.26. 77Там же. С.220. 265 |
борьба излишней оглядки слабосилья с предвкушением еще не найденной жизни поведенья.., все дряхлое их наследство уже в нем разложилось: но мерзость разложения не перегорела в уже добрую землю...” [38, С.102]. В Дарьяльском нет цельности, нет стиля жизни, как нет стиля в его поэзии, весьма иронично охарактеризованной Белым. Позиция Дарьяльского, как и другие идейные позиции в романе, опровергается именно как речевая позиция: его слова ненужное ломанье, рисовка, а, главное, ломанье вовсе неумное”. Целебеево и \ Гуголево это эмблемы “востока” и “запада” в исканиях Петра; декоративность в их писании связана, вероятно, с обобщенно-поверхностным восприятием этих “культурем” Дарьяльским. Можно предположить, что маски рассказчиков в романе проекция стилевых манер героя, одевающегося то в кумачовую рубаху “молодца”, то в пальто “горожанина”. Авторская характеристика стиля Дарьяльского вполне может быть отнесена к речевой эклектике самого повествования в “Серебряном голубе”: начиная с покрякиванья, смазных сапог да простонародных крепких словечек и кончая вдруг обнару.. г женным знаньем с явной склонностью иногда рассуждать всерьез и мудрено все, все от Дарьяльского откидывало людей” [38, С. 102] там же, как многим критикам претил “пестрый” стиль романа. Очевидно то, что попытка “личного творчества” жизни Дарьяльскому не удалась. Новая, цельная и сильная душа в нем не родилась, как не родилось у Дарьяльского-поэта и нового слова, нового голоса (“...ему кажется, что он те99 66 перь понял все , все теперь он умеет сказать, рассказать, указать, а голос другой все-то ему шепчет: “ничего такого и нет, и не было”, и ловит себя на том, что этот другой голос и есть он подлинный; но едва он поймает себя на том, начинает казаться есть голос искушающего его беса...” [38, С.221]). В Дарьяльском для нас нет тайны. Автор с исчерпывающей полнотой раскрыл идею этого образа. Главный герой такая же эмблема определенного течения в культуре России рубежа эпох, как “Целебеево” и “Гуголево”. Дарьяльскии не только не творит свою жизнь, он даже не является активной силой в движении сюжета. “Кто-то” на душу его напал [38, С.118], “мстительный враг”, “судьба” вычерчивают линию его жизни [38, С. 125]. Но в символистском романе Белого есть своя тайна, за декоративной поверхностью эмблем своя глубина. Она связана с менее явной, “сквозящей” за четкими контурами персонажей, второй линией сюжета. Эту вторую линию сюжета (движения смысла) условно можно назвать “объективной” или “пантеистической” (в отличие от первой линии, обозначенной как “субъективная”). бйСеребряный голубь и роман не только о Дарьяльском, но о России, о той, которая “вдали и все-таки на глазах, строилась, собиралась... чтоб разразитьгромкими громами55 (Попутно отметим правоту выделившего из образов и деталей романа именно “мраморный гром” и сделавшего эту деталь широкого мира, не сводимого к целебеевским и гуголевским голосам, заглавием своей статьи о Белом). Художественная естественность присутствия в романе “ объективной” (пантеистической) линии определена тем, что сознание Дарьяльского (центра “субъективной” линии сюжета) направлено не в глубь собственной души, а во вне, в мир. Иронически относясь к эклектике идей (слов) у своего героя, Белый сочувственно пишет о том, что совершается в душе Дарьяльского (в чувствах, в ощущениях). Мистические переживания невозможно передать словом понятием: “...а чувства все жарче, и все тоньше думы” “и слов-то уж более нет к выраженью мыслей” [38, С.45]. Петр, в общем-то, мало рассуждает: “Так думал Дарьяльский не думал, потому что думы без воли его совершались в душе59 [38, С.26], “не он думает, а в нем “думается” что-то” [38, С.220]. Петр погружается в грезу, в сон наяву (название главки), в воспоминания, в священный восторг, в сомненья и страх. Такие состояния тайну души , выразить косвенно, через пейзаж. Достаточно редко характер пейзажа определяется состоянием Дарьяльского (когда пейзаж выполняет обычную в литературе психологическую функцию). Великолепно использован этот прием в первой главке (“Вспомнил Гуголево!”) главы III [38, С.79-82]. Взволнованные реплики Дарьяльского, возвращающегося через ночной лес из Целебеева в Гуголево, перебиваются включением вполне реальных, зримых деталей, все же не самостоятельных, а метафорически отражающих думы героя. Вехи реального пути из леса к гуголевскому парку становятся вехами душевного процесса Дарьяльского. “Темные мысли” словно сгущают лесную тьму. Угроза, исходящая от целебеевских “голубей”, находит соответствие в “грозных” Петра обступивших соснах. Петр сам себя заклинает, уговаривает его жизнь, но аnanoм.ротники, серые, злые, омочили колено ; хаос подсознания, или мистическая сила Кудеярова, или угроза бесов мешают окончательно утвердиться мысли о еталей |