|
Достаточно редко характер пейзажа определяется состоянием Дарьяльского (когда пейзаж выполняет обычную в литературе психологическую функцию). Зависимость деталей пейзажа от состояния героя сквозит в символике цвета (серый, зеленый) и звука (хруст, шелест, шорох: “С детства за мной... вы, шорохи, гонитесь!”), в рифме (“— Да, да, да!., в лунном перед ним ржавая блеснула вода”). Смятение Дарьяльского, довременное присутствие прошлого и настоящего, воспоминаний и мира сознания и мира природы реализуется в двух плоскостях повествования, идущего то непосредственно, то в скобках (зримый аккомпанемент к мыслимым переживаниям) — материализация в самой ткани текста приема психологического параллелизма. Гораздо чаще природа предстает пантеистически одухотворенной, не передающейся в “оживлении” ее путем переноса на пейзаж человеческих эмоций. Напротив, она — сама по себе живая, грозная стихия, а человек оказывается во власти ее разбушевавшихся сил. Более того, природа живет своей жизнью, даже вовсе не соотносимой с людскими событиями (“равнодушная природа”). Сама поэтика картин “большого” мира природы иная, предельно динамичная, стирающая жесткие контуры предметов. Декоративная плоскость переходит в глубину, бесконечность пространства. Ветер (порывы, вихри воздуха-духа) создает ощущение безграничной шири, простора, движения. Уже совсем исчезают бытовые, предметные детали, остаются только “пространства”: “в пространствах скрывались, таились и вновь открывались пространства”, а вся Русь была — “многое множество этих пространств”772. Пространство, захваченное движением, переходит в другое' измерение 773 временное. “Хаос довременный шумит в ветвях деревьев . Бесконечность времени (вечность жизни) реализуется в непреложности свершения годового цикла: так было, так есть, так будет. Сюжетное время точно определено по календарю: это лето, с июня до осени. История Дарьяльского — лишь эпизод в неостановимой жизни природы, лишь события одного лета. Повторяемость годового круга сулит вечную возвращаемость каждому мигу времени. Так, в самом движении жизни заключается 772Тамже. С.52-56. 773Там же. С. 123. 266 |
цвета (серый, зеленый) и звука (хруст, шелест, шорох: “С детства за мной... вы, шорохи, гонитесь”), в рифме (“Да, да, да! (в лунном луче перед ним ржавая блеснула вода)”). Смятение Дарьяльского, одновременное присутствие прошлого и настоящего, воспоминаний и яви, мира сознания и мира природы реализуется в двух плоскостях повествования, идущего то непосредственно, то аккомпанемент материали зация в самой ткани текста приема психологического параллелизма. Но гораздо чаще природа предстает пантеистически одухотворенной, не передающейся в “оживлении” ее путем переноса на пейзаж человеческих эмоций. Напротив, она сама по себе живая, грозная стихия, а человек оказывается во власти ее разбушевавшихся сил (“Когда ревмя взревет черная ночь и ежеминутно зажигается небо, упадая на землю душными глыбами облаков, а мраморный гром поворачивается тут, среди нас, будто на самой земле без дождя... в Целебеево душно так, страшно так” [38, С.130]. Аллитерации словно подчеркивают реальность, осязаемость космических стихий, определяющих судьбы земные; бесплотный звук отвердевает в глыбу мрамора. Кудеяров и нищий Абрам показаны как следствие, как “осадок”, выпавший из дождливой ветренной ночи: “...мутнело, мрачнело, синело темью над заборами небо все больше и все грознее; спускалось, подкрадывалось к домам и лихо в лиховский изливалось оно воздух, и прилипало к окнам, отравляя воздух” [38, С.69]; да и сам Лихов порождение хлябей небесных, грязи земной). Не только космические стихии (ночь, ветер, гроза), но и земные предметы показаны как живые, полные движения, тайных умыслов, мыслей. Старый гуголевский дом корабль, плывущий на кронах бегущих в ветре сосен и дубов, смотрит он красными от заката очами Дарьяльскому и убегает от него прямо в бледное и прозрачное небо своим золотым шпицем [38, С.126]. Целебеевские избы злобно моргают на Катю глазами, полными жестокости и огня; они “разбросались”, “залегли” в кустах, как недругов стая4 выслеживают, высматривают [38, С.157]. Более того: природа живет своей жизнью, даже вовсе не соотносимой с людскими событиями (“равнодушная природа”). Мечется Петр между Катей и Матреной, в Гуголево скандал, сеет крамолу грачихинский поп; а дни сме99 няются днями, за оолачным днем наступает день, как раскаленная печь , уже зеленый луг “отжелтел курослепом”, зацвели гвоздики и ромашки, из овсов “просунулся” розовый куколь идет июль своей чередой [38, С.140]. В шелесте чувствующей авремени шум” [38, С.182], не сопоставимым с трескотней житеиских страстей Сама поэтика картин “большого” мира природы иная, предельно динамичная, стирающая жесткие контуры предметов. Декоративная плоскость переходит в пространства. Ветер (порывы, вихри воздуха-духа) создает ощущение безграничной шири, простора, движения. Обилие глаголов движения, длящиеся аллитерации, синтаксический параллелизм, перетекающий из одной части сложного периода в другую, нагнетание перечислений, вновь и вновь возникающие анафорические союзы зачины все это придает текучесть, стремительность повествования. Например, как отличается от статичных декораций “топосов” импрессионистическая поэтика следующего пейзажа: “... вокруг изморось крутилась, все пространство от Лихова до Целебеева, казалось, плясало в слезливом ветре; кустики всхлипывали, плясали; докучные стебли плясали тоже; плясала рожь; а шустрая легкая рябь суетливо ерзала на поверхности холодных, спокойных, коричневых луж... еще пуще забил по овсам да по лужам озлившийся ветер; бешеней дождливая заметалась мразь; упали тучи, и опрокинулся кустик; опрокинулся другой, опрокинулся третий; пошло мелколесье; заерзала по нему дорога; и опять пространства;... А изморось хлестала пуще да пуще; а суетливо неслись дымчатые клоки с горизонта до горизонта...” Уже совсем исчезают бытовые, предметные детали, остаются только “пространства” “в пространствах скрывались, таились и вновь открывались пространства”, а вся Русь была “многое множество этих пространств” [38, С.52-56]. Пространство, захваченное движением, переходит в другое измерение временное. “Хаос довременный” шумит в ветвях деревьев [38, С.123]; трепещущая, ликующая под ветром тьма фруктового сада в роковую ночь указывала Петру путь к будущей жизни к иным “мирам и созвездиям” [38, С.275]. Бесконечность времени (вечность жизни) реализуется в непреложности свершения годового цикла: так было, так есть, так будет. Сюжетное время точно определено по календарю: это лето, с июня до осени. Каждая летняя пора имеет свои природные приметы, тесно увязанные, к тому же, с церковным календарем. События начинаются в жаркий июньский день (Троица), затем наступает дождливый Духов день. В июле зацветают ромашки, тяжелеет листва, гремят грозы. В августе дерево уже свешивает свой блекнущий лист, слышится “сладкая осенняя пискотня” [38, С.184]. Уже багрянеет первая осинка: “... жар кое было лето; близится осени золотая и красная пора” [38, С.188].Солнце еще палит, но уже ясная тянется по воздуху паутина. Подходят новые праздники три Спаса. Зори становятся холодными, голубые пространства пепельными, синими, черными, как лицо мертвеца [38, С.242]. Начало конца для Дарьяльского (отъезд в Лихов) совпало с первыми заморозками, когда дорога бледнеет морозной “мертвизной” [38, С.259]. Но осветило пространство солнце: “день обещал быть холодным, высоким и бледно-голубым” [38, С.260], полным чувства освобождения от жара, зноя и гроз бурного лета, пророчащим новые дни будут дни” [38, С.261]). Тишина открытых далей абудто мира скорбь навсегда отошла от земной обители и земная обитель ликует в своем торжествующем блеске” [38, С.1851. Завершается роман образом утренней свежей зари, сменившей жгучие летние закатные зори. История Дарьяльского лишь эпизод в неостановимой жизни природы, лишь события одного лета. Повторяемость годового круга сулит вечную возвращаемость каждому мигу времени. Так в самом движении жизни заключается ее вечность (“дни шли, и они шли из дней в ночи; из ночей же они шли в дни” [38, С.196]). Знаком вечности является в романе образ пятисотлетнего трехглавого дуба, под которым сиживал одинокий опричник из дружины Иоанна Васильевича Грозного, спасался беглый расстрига люди, улетевшие в “неизмеримость времен”. Но пройдет еще сотня лет, и новое “свободное племя” посетит старый дуб [38, С. 144,214]. Жизнь природы, вселенной предстает гармоничной и целесообразной. Лужи и тучи, травы и звезды, день и ночь, солнце и дождь все эти противоположности связаны в единый мир, соприсутствуют во вселенной, так же как жизнь и смерть, прошлое и будущее невозможны друг без друга. Ход этой объективной трагедии блуждения и смерти. Озеро, ручей, листва, птичий писк, луг солнца дают приказание “невидимый власти”: “Все , что ни будет отныне, хорошо: так надо” [38, С.184]. Таким образом, эмоциональные потоки, несомые двумя линиями сюжета, создают “эффект противочувствования”, который Л.С.Выготский считал основанием для возникновения катарсиса. Как соотносятся между собой, как взаимодействуют две выделенные нами линии сюжета? Не только как центр и периферия, окружающая судьбу главного героя широким эпическим фоном. Они взаимодействуют диалогически, как два “голоса”. Первая (“субъективная”) линия сюжета напоминает мо |