|
орнаментального фона диффузия, текучая бездна открывается за каждым очерченным образом (элементом “орнамента”). Точка на плоскости “взрывается”, разворачиваясь в шарообразную вселенную, в некое “гиперсферическое” пространство, обладающее “странными свойствами”, нарушающими законы эвклидовой геометрии, выражающими “бред геометрии”845. В таком “гиперсферическом” пространстве прямые линии взаимоотношений между героями искривляются, параллельно протекающие существования (сенатора, террориста, провокатора и др.) сходятся. Основным структурным принципом становится уже не контраст, а нераздельность неслиянного (что, в сущности, составляет функцию символа). С зеркальной симметричностью повторяются психологические жесты героев. Так автор прямо утверждает тождество героев-антагонистов; сын “был чувственно абсолютно равен отцу”, “мысли обоих смешались, так что сын мог, наверное бы, продолжить мысль отца”, “у обоих логика была окончательно развита в ущерб психике”846. “Богоподобный” красавец-сын наделен такими же торчащими ушами, как отец; оба маленького росточка и т.д. Таким образом, герои отражаются друг в друге, узнают в “He-Я” свое “Я”, но это отражение не буквальное, а все-таки измененное, остающееся странным для “Я”, все-таки “Не-Я”. Аналогии показывают героев друг для друга, обнаруживают сферу их события (“Я есть He-Я”). Эта сфера не подвластна рассудку и воле героев, она подсознательна или сверхсознательна, кошмарна, иррациональна. Геометрическиопределенная логика лишь видимость, иллюзия, сквозь которую сквозит бытийный, алогичный хаос. Вл. Соловьев писал: “Хаос, то есть отрицательная беспредельность, зияющая бездна всякого безумия и безобразия, демонические порывы, восстающие против всего положительного и должного вот глубочайшая сущность мировой души и всего мироздания”847. Им не суждена возрождающая любовь, их удел личный Апокалипсис, удел терзаемого на части Диониса. Полной безнадежностью веет от последней, безлично информативной фразы романа: в 1913 году (последний мирный год России, канун исторической трагедии) Николай Аполлонович одиноко и угрюмо бродит по своему Там же. С.327. 846Белый А. Петербург.С. 108,109. 847Соловьев В.С. Собр. соч. СПб., Т.7. С. 126-127. 292 |
“бред геометрии” [49, С.327]. Орнамент облекает наглядностью некие мировые формулы бытия [54]. Мистическую силу и метафизическую значимость орнамента использовали древние культуры в целях теургии магии. Худенький, “как палочка”, Николай Аполлонович эта та палочка-единица, которую “тридцать полей” превращают в “ безобразие пенталлиона”, где единица повторяет себя неизмеримое число раз: 1ак тащится человек чрез мировое пространство из вековечных времен в вековечные времена” [49, С.327]. “Аполлон Аполлонович был в известном смысле как Зевс: из его головы вытекали боги, богини и гении. Мы уже видели: один такой гений (незнакомец с черными усиками), возникая как образ, забытийствовал (подчеркнуто автором) далее прямо уже в желтоватых невских пространствах, утверждая, что вышел он из них именно: не из сенаторской головы; праздные мысли оказались и у этого незнакомца; и те праздные мысли обладали все теми же свойствами. Убегали и упрочнялись. И одна такая убежавшая мысль незнакомца была мыслью том, что он, незнакомец, существует действительно; эта мысль с Невского забежала обратно в сенаторский мозг и там упрочила сознание, будто самое бытие незнакомца в голове этой иллюзорное бытие. Так круг замкнулся” [49, С.35]. В таком “гиперсферическом” пространстве прямые линии взаимоотношений между героями искривляются, параллельно протекающие существования (сенатора, террориста, провокатора и др.) сходятся. Основным структурным принципом становится уже не контраст (такой наглядный для рассудка!), а таинственная аналогия, тождество различного, нераздельность неслиянного (что, в сущности, составляет функцию символа). С зеркальной симметричностью повторяются психологические жесты героев: например, Дудкин, принесший Николаю Аполлоновичу бомбу, много и горячо говорит (“трещит”); так же лихорадочно обрушивает позднее Николай Аполлонович свой “поток болтливости” на Дудкина [49, С.262]. В начале романа Аполлон Аполлонович, сидя в карете, встретился с расширившимся вдруг удкина [49, С.25] (глава пятая) сенатор снова видит расширившиеся глаза “неприятного юноши”, но на этот раз это глаза его сына; Николай Аполлонович едет в пролетке, а сенатор идет пешком [49, С.216]. Одинаково ужасают “ледяные простран ства”, “категория льда” и сенатора, и его сына, и Дудкина. Аналогия скрывается >тец-сын . Одинаково ведут себя и тот, и другой над письменным столом, над листами бумаги с пометками [49, С.32, 45], одинаково ощущают они отделение сознания от тела, разрывающий 4[уши; одинаково рассеянны... Автор прямо утверждает тождество героев-антагонистов; сын “был чувственно абсолютно равен отцу”, “мысли обоих смешались, так что сын мог, наверное бы, продолжить мысль отца”, “у обоих логика была окончательно развита в ушерб психике” [49, С.108,109]. “Богоподобный” красавец-сын наделен такими же торчащими ушами, как отец; оба маленького » росточка и т.д. Таким образом, герои отражаются друг в друге, узнают в “НеЯ” свое “Я”, но это отражение не буквальное, а все-таки измененное, остающееся странным для “Я”, все-таки “He-Я”. Несколько раз в романе звучит мотив странного зеркального отражения, в котором герой не узнает себя, хотя это именно он. Так, на Аполлона Аполлоновича из зеркала глядит то синий рыцарек, то « гимназистик [49, С.180]. Таким, вероятно, видят сенатора со стороны другие люди Аналогии показывают героев друг для друга, обнаруживают сферу их сои(“Я есть He-Я”). Эта сфера не подвластна рассудку и воле героев, она подили сверхсознательна, кошмарна, иррациональна. Геометрически-определенная логика лишь видимость, иллюзия, сквозь которую сквозит бытийный, алогичный хаос. Вл.Соловьев писал: “Хаос, то есть отрицательная беспредельность, зияющая бездна всякого безумия и безобразия, демонические порывы, восстающие против всего положительного и должного вот глубочайшая сущность мировой души и всего мироздания” [55]. Отец смотрит на сына: “В ужасе Аполлон Аполлонович остановился перед ужасом >9 [49, С.216]. В волнении курит Дудкин, и это волнение передается Николаю Аполлоновичу: точно кто-то невидимый, третий, встал вдруг между ними, вознесенный из дыма и вот этой кучечки пепла; этот третий, возникнув, господствовал теперь надо всем” [49, С.92]. “Я” каждого героя “Ты” для другого героя. Но все они “Ты” для автора. “Незнакомец” (Дудкин) тень мыслей сенатора собственная тень, и для автора он “лишь тень моя” [49, С.28]. Соотносятся в структуре романа монологический и полифонический принципы по закону аналогии. Герои (“He-Я” для автора) дублируют позицию автора, самораскрываясь в художественном мире как “Я” и отражаясь в “НеЯ9 9 ругой стороны, А.Белый вносит элементы автобиогра ности объясняются “странным”, с обыденной точки зрения, способом ее порождения из головы некоего субъекта. Все “He-Я” в романе характеризует именно “Я”, сотворившее “He-Я”, точнее связку-символ, соответствие между ними, сказуемое “есть”. Дудкин поясняет своему собеседнику: “Не путайте аллегорию с символом: аллегория это символ, ставший ходячей словесностью; например, обычное понимание вашего “вне себя”; символ же есть самая апелляция к пережитому вами там над жестянницеи... затасканные словесные сочетания вроде “бездна-без дна” или “вне... себя жизненной правдой, символом...” [49, С.263]. 55 углубились, для вас стали Выход “за себя” в Ты сулит преодоление отчуждения и одиночества, интимное сопереживание другого как самого себя. В другом Я открывается близкое самому себе Я. Любовь, семейное единение, отцовство и сыновство вот к чему стремятся и автор, и его герои. В роковой момент взрыва Николай Аполлонович бросается к отцу, “к этому бессильному тельцу, как бросается мамка * посреди проездной мостовой к трехлетней упавшей каплюшке” [49, С.415].« Медный Гость обращается к террористу Дудкину: “Здравствуй, сынок!” [49, С.306]. Но отчуждение так и не преодолевается: отец в ужасе отстраняется от сына, приход Медного Гостя предвещает сумасшествие Дудкина (“Ничего: умри, потерпи...”). Новые души после взорвавшегося сознания героев так и не родились. Им не суждена возрождающая любовь, их удел личный Апокалипсис, удел терзаемого на части Диониса. Полной безнадежностью веет от последней, безлично-информативной фразы романа: в 1913 году (последний мирный год России, канун исторической трагедии) Николай Аполлонович одиноко и угрюмо бродит по своему имению, читает философа Сковороду, и автор завершает своей роман: “Родители его умерли” [49, С.419]. Общее пространство между Я и Не-Я , “связка”, область бытия, фон орнамента, то есть зона, общая для всех героев, а также для героев и автора, полна холода не-любви. Категории, характеризующие это пространство со-бытия и отражающие во вне субъективное состояние Я, это категории бездны, отчаяния, страха, мистического ужаса. “Промозглая муть” петербургских улиц, “гнусности” мыслей безобразны (“повалило невидимое” [49, С.40]) и воплощаются не в словах, а в иррациональном смысловом наполнении звуков с<енфраншиш”, “пепп”, “у-у-у”, “ы” удкину в звуке “ы” слышится “что-то тупое и склизкое” [49, С.42], лицо Липпанченко расплывается в “рожу”, в “ы” Л.Г.Долгополов цитирует письмо А.Белого к Э.К.Метнеру, где писатель при |