|
отдельного человека, для которого зло может быть притягательнее добра, болезнь соблазнительнее здоровья. Сологубовский герой лишен спокойствия, жизнь рождает в нем “страх и трепет”; не выдержав напора хаоса, он сходит с ума. И в безумии ему открывается загадочность жизни, то метафизическое зло и несправедливость, частью которых был он сам и которые порождены его душой. Сологуб пользуется в своем романе “музыкальными” приемами, рассчитанными на внушение, лейтмотивы, транспонирование, звукопись... 972Лиризм символистского романа, возникающий “по поводу” содержания и существующий над текстом, в ощущении читателя (автора), можно назвать, в отличие от собственно лиризма, суггестивным лиризмом, т.е. переживанием внутренним, навороженным, навеянным или лиризмом ситуативным973. Роман Сологуба “Мелкий бес” по-своему преломляет традицию жанра, на который больше всего ориентирован символистский роман готического, или “черного”, романа. Этот жанр, зародившийся еще во второй половине XVII века в Англии, представляет собой реакцию раннего романтизма на крах просветительской, оптимистической и рационалистической идеи общественного прогресса. В готическом романе выражалась мрачная концепция личности марионетки в руках жестокой судьбы, злого рока, дьявола. Реминисценции и аллюзии на классическую литературу XIX века также призваны подтвердить объективность существования злых демонических сил. Исследователи неоднократно отмечали роль литературных ассоциаций в романе в подчеркивании типичности изображенных персонажей, а также в полемике Сологуба с реалистической литературой. Но уже сам подбор произведений, с которыми соотносится роман, “подмешивает” в авторский взгляд на классическое наследие нечто передоновское. Во-первых, это все произведения, что называется, хрестоматийные, хорошо всем известные и привычные. Во-вторых, они повернуты к роману не всей полнотой содержания, а лишь одной гранью, темой дьявольщины и смерти. С детства всем знакомые произведения I I 972 Силард Лена. Поэтика символистского романа конца XIX начала XX века.// Проблемы поэтики русского реализма XIX века. Л., 1984. 973™Там же. 347 |
волистский роман, обращенный не столько к сфере разума, сколько к эмоциям и подсознанию. Не случайно Сологуб пользуется в своем романе “музыкальными” приемами, рассчитанными на внушение: лейтмотивы, транспонирование, звукопись... [72]. Лиризм символистского романа, возникающий “по поводу” содержания и существующий над текстом, в ощущении читателя (автора) можно назвать, в отличие от собственно лиризма, суггестивным лиризмом. т.е. переживанием внушенным, навороженным, навеянным, или лиризмом ситуативным. Символизм принято определять как неоромантизм. Действительно, как указывает А.Ф.Лосев, “романтическая эстетика являлась универсальной мифологией, символически разработанной в виде теории мистериально органического историзма [73]. Уточняя это общее определение, можно сказать, что для формирования символистского романа огромное значение имела традиция именно романтической баллады. Не случайно Сологуб называл свои романы “легендой”. Но есть и существенное отличие между романтизмом и символизмом в трактовке “чудесного” и соответственно в производимом им впечатлении (лиризме). Романтическая баллада рисует вторжение ирреального в реальное, но это реальное далеко от исторически-конкретной, современной автору реальности: “здесь обычно разрабатывалась сказочная или историческая тематика, современные темы привлекались редко, обычно с целью героизации события или, наоборот, иронически” [74]. В балладе автор обособлен от события, балладная фантастика “принципиально отлична от повседневной реальности” [75]. Так, В.Жуковский первую непереводную балладу “Светлана”, насыщенную русским колоритом, написал “на случай” в качестве свадебного подарка Александре Андреевне Протасовой (сестре Маши). После всех ужасов с мертвецами, вьюгой, черным вороном, могилой следует счастливое пробуждение героини. От балладного (условно-фантастического) мира автор дистанцируется в шутливом эпилоге посвящении: Улыбнись, моя краса, На мою балладу; В ней большие чудеса, Очень мало складу... Здесь несчастье лживый сон; Счастье —пробужденье. Своеобразным прозаическим аналогом романтической баллады являлась сказка. В одной из сказок В.Ф. Одоевского (“Игоша”) фантастическое существо появляется в самой что ни на есть реальной обстановке; не во сне, а наяву, днем, в детской явился к мальчику озорник Игоша “ маленький человечек, с глазами, горящими как угольки, без рук и без ног”. (Этот “безрукий, безногий”, родившийся из нянюшкиных поговорок, как бы недовоплощенный человечек домовой, напоминает недооформленную, “безвидную” недотыкомку Передонова, отразившую в самом своем имени суеверия простонародного обыденного сознания. Правда, Игоша, хотя и озорник, отнюдь не имеет вокруг себя зловещего ореола недотыкомки). “Всамделишность” Игоши подчеркивается доверительной автобиографической тональностью повествования. И все же в конце сказки автор отделяет Игошу от настоящей, взрослой жизни; “С тех пор Игоша мне более не являлся. Мало-помалу ученье, служба, житейские происшествия отдалили от меня даже воспоминание о том полусонном состоянии моей младенческой души, где игра воображения так чудно сливалась с действительностью; этот психологический процесс сделался для меня недоступным; те условия, при которых он совершался, уничтожились рассудком; но иногда, в минуту пробуждения, когда душа возвращается из какого-то иного мира, в котором она жила и действовала по законам, нам здесь не известным, и еще не успела забыть о них, в эти минуты странное существо, являвшееся мне в младенчестве, возобновляется в моей памяти и его явление кажется мне понятным и естественным” [76]. Вопреки успокоительно-рассудительному, с с солидному” тону этого развернутого периода, вторая часть его звучит маняще-загадочно, намечая ниточку к символизму с его мифологемами детства, сновидения, памяти, астральных миров, к “Котику Летаеву” А.Белого, в котором древний хаос “дегенерирует в “буку” [77]. Роман Сологуба “Мелкий бес” по-своему преломляет традицию жанра, на который больше всего ориентирован символистский роман жанра готического, или “черного”, романа. Этот жанр, зародившийся еще во второй половине XVII века в Англии представляет собой реакцию раннего романтизма на крах просветительской, оптимистической и рационалистической идеи общественного прогресса. В готическом романе выражалась мрачная концепция личности-марионетки в руках жестокой судьбы, злого рока, дьявола. Готический роман полон чудес и необъяснимых загадок, демонстрирует бессилие челове# * ческого разума. В самом человеке клокочут страсти, бушуют эгоистические Исследователи неоднократно отмечали роль литературных ассоциаций в романе в подчеркивании типичности изображенных персонажей, а также в полемике Сологуба с реалистической литературой. Но уже сам подбор произведений, с которыми соотносится роман, “подмешивает” в авторский взгляд на классическое наследие нечто передоновское. Во-первых, это все произведения, что называется, хрестоматийные, хорошо всем известные и привычные. Вовторых, они “повернуты” к роману не всей полнотой содержания, а лишь одной гранью, темой дьявольщины и смерти. С детства всем знакомые произведения вдруг начинают словно демонстрировать “навьи чары” (“навьё”, по Со4 логубу, мертвецы-оборотни). Например, не раз отмечалась связь сологубовского изображения посещения Передоновым городских властей с “Мертвыми душами” Гоголя. Но, как кажется, Сологубу вовсе не важно было показать сходство того или иного начальника с Маниловым или Ноздревым (хотя и это сходство есть); только до определенной степени звучит социально-обличительный пафос, продолжающий герценовскую трактовку помещиков как мертвых душ, то есть людей, ненужных России. Гораздо существеннее само название поэмы Гоголя, воспринятое не метафорически, а в буквальном, кощунственном смысле: мертвые души (ср. слова Грушиной: “Ну, какая там душа! Что у пса, то у человека, один пар, а души нет. Пока жил, пота и был [40, С.223]). Открыто данная в тексте перекличка с рассказом Чехова “Человек в футляре” акцентирует одно, предельное значение “футляра” гроб: “Теперь, когда он лежал в гробу, выражение у него было кроткое, приятное, даже веселое, точно он был рад, что, наконец, его положили в футляр, из которого он уже никогда не выйдет”. Абсурдный и страшный образ приятное, веселое лицо трупа, радующегося смерти. Г Затем очень характерно, по-передоновски, совершается выделение этого “некротического” аспекта в произведениях: исчезает метафорическое значение образов (причем, часто названий), которые прочитываются буквально. Как известно, цензура именно так восприняла название поэмы Гоголя. Когда в Пиковой дамем Чекалинский “Дама ваша убита”, для героя эти слова, помимо картежного, имеют страшный буквальный смысл, ибо он графини восприятии пушкинского героя пошлые черты, взятые из модных романов, а “бормотание” сумасшедшего Германна буквально повторится в последней фразе “Мелкого беса” (“...Передонов сидел понуро и бормотал что-то несвяз |