|
смогло, таким образом, удержаться на точке зрения, проповедующей идеал «просто приятных бесполезных вещей» [Подр. см.: Там же]. Г. Хоум, кроме абсолютной красоты признавал и наличие красоты относительной, предполагающей отношения между объектами, размышление, понимание; все это и оказывалось «средством к благой цели». Именно воззрения этого мыслителя оказали влияние на кантианское эстетическое учение с его понятием «целесообразность» в качестве главного критерия эстетического начала. В XVIII веке Кондильяк писал, что «польза ... усиливает красоту» [Цит. по: Овсянников М.Ф. История эстетической мысли. С. 131]. Таким образом, на протяжении ряда исторических эпох эстетическое начало, на фоне понимания его духовного значения, неизменно ассоциировалось с утилитарно-гедонистической функцией. В частности, следующие за Возрождением эпохи культивировали духовную полезность в форме идеала идеалов долга. Если в эпоху Возрождения человек хотел быть, по выражению М. Фуко, «орудием радости», то в классическую эпоху человек постепенно превращался в орудие Долга, проинтерпретированного в качестве обязательства индивида по отношению к государству. Как следствие, происходит трансформация здорового морального начала в чисто формальное морализаторство, а эстетическая незаинтересованность, необходимая для любого продуктивного творческого процесса, вырождается в пустой эстетизм. Одна из важнейших функций гуманитарной и эстетической культуры в здоровом обществе разоблачение разнообразных форм псевдодуховности, однако в отдельные исторические эпохи искусство отчасти лишь само имитировало такое разоблачение, подпадая под влияние тех самых форм, противостоять которым оно было призвано. Результат такой трансформации зачастую виден в массовом искусстве, с его приоритетом телесности в ущерб духовности. На этом примере мы тем самым видим проявление амбивалентности эстетической незаинтересованности, которая может с 32 |
31 Нарушение определенной дистанции между эстетическим и социальным мирами, их излишнее сближение привело, в конечном итоге, к тому, что сама душа эстетического человека подпала под влияние эмпирического бытия, с его приоритетом поверхностного оптимизма и рационализма. Приоритет же идеи, пусть идеи и прекрасной, идеи бескорыстного отношения к миру, при всех её достоинствах, позднее переродился в культ абстракции, идеи, пожелавшей сделать самого человека орудием своего «идеального», оторванного от жизни, одностороннего интереса. Симптомом таких крайностей явился кризис гуманизма (Тассо, Шекспир, Сервантес, культура Барокко, трактующая уже человека как слабое существо). Возрождение нс смогло, таким образом, удержаться на точке зрения, проповедующей идеал «просто приятных бесполезных вещей». Ещё Г. Хоум, кроме абсолютной красоты признавал и наличие красоты относительной, предполагающей отношения между объектами, размышление, понимание; все это и оказывалось «средством к благой цели». Позднее эту идею перенял Кант, учивший о «привходящей красоте». Целесообразность в качестве существенного признака красоты представлял и Вильям Хогарт. В XVIII веке Кондильяк писал, что «польза ... усиливает красоту» [Цит. по: Овсянников М.Ф. С. 131]. Во все времена связь «эстетических вещей» с жизнью делала их утилитарно-приятными и в то же время была очевидной их духовная полезность. Следующие за Возрождением эпохи культивировали духовную полезность в форме идеала идеалов долга. Если в эпоху Возрождения человек хотел быть, по выражению Э. Фуко, «орудием радости», то в классическое время человек постепенно превращался в орудие Долга, да еще и понятого, прежде всего, как долг индивида по отношению к государству. При этом мораль превратилась в морализаторство, эстетическое бескорыстие стало маской Ego, во всем разнообразии деятельности последнего. |