|
палеоазиаты тундру. Поэтому, при разнообразии географических условий, полагает ученый, для народов Евразии объединение оказывается выгоднее разъединения, условия жизни этноса воплотилось для русских, по его мысли, в соборности (этническая комплиментариость распространялась не только на людей своего “рода-племени”, но и на соседей иной крови, объединившихся в едином государстве). При всей спорности гумилевской теории, повторяющей в своих суждениях идеи классического евразийства 20-х гг., необъятность русской земли, ее порубежное состояние действительно во многом определили исторические судьбы народа, его психологию. Не случайно эту “необъятность Земли русской” зафиксировал и русский язык: “Земля” это и почва, и государство (“Русская земля, ты уже за холмом”, восклицает князь Игорь), и народ, его населяющий (“земляки”). Европа и Азия, притираясь, сосуществовали в России, хотя возможно именно раздвоенность в миропонимании двух “россий”, непреодолимый барьер, даже не столько материальный, сколько социально-психологический между господином “в сюртуке”, говорящим по-русски с французским “прононсом”, и мужиком “в армяке” с медным крестом на груди. В широком смысле мировосприятие и национальная культура начала ХУШ в. раздваиваются на две автономные линии образ жизни высших сословий (так называемая дворянская культура), ориентированный на европейские образцы, идеалы и ценности, и образ жизни “простонародья”, пронизанный общинной соборностью, бытовым православием, символами допетровской Руси. Этому явлению трудно найти аналог, во всяком случае, в европейской традиции, но именно это причудливое взаимодействие европейски рафинированного ампира и суровых монастырских скитов, байронической меланхолии Лермонтова и бесшабашной удали частушки, Александринки и ярмарочного балагана, фрака и косоворотки. Именно эта культурноисторическая взвесь породила не только особый феномен культуры Золотого 103 |
86 няется абсолютная непредсказуемость коллективного поведения русских особенно в кризисные, переломные моменты истории. Не меньшее значение традиционно имеет и географическое расположение на стыке Европы и Азии. Философская концепция евразийства, которой отдал дань и А.Блок (“да, скифы мы, да, азиаты мы, с раскосыми и жадными очами”) основана на двойственности природы народа и государства в равной степени и европейского, и азиатского. Так, Л.Гумилев [20] в книге “Мир России Евразия”, говоря о Евразии, имеет в виду не только континент, но и суперэтнос с тем же названием. По его концепции Россия стала наследницей Тюркского каганата и Монгольского улуса и ей традиционно противостояли: на Западе Европа, на Дальнем Востоке Китай, на юге исламский мир. Разнообразие ландшафта Евразии повлияло и на этногенез ее народов. Русские осваивали поймы речных долин, финно-угорские народы водораздельные пространства, тюрки и монголы степную полосу, палеоазиаты тундру. Поэтому, при разнообразии географических условий, полагает ученый, для народов Евразии объединение оказывается выгоднее разъединения, условия жизни этноса воплотилось для русских, по его мысли, в соборности (этническая комплиментарность распространялась не только на людей своего “рода-племени”, но и на соседей иной крови, объединившихся в едином государстве). При всей спорности гумилевской теории, повторяющей в своих суждениях идеи классического евразийства 20-х гг., необъятность русской земли, ее порубежное состояние действительно во многом определили исторические судьбы народа, его психологию. Не случайно эту “необъятность Земли русской” зафиксировал и русский язык: “Земля” это и почва, и государство (“Русская земля, ты уже за холмом”, восклицает князь Игорь), и народ, его населяющий (“земляки”). 87 Европа и Азия, притираясь, сосуществовали в России, хотя возможно именно раздвоенность в миропонимании двух “россий”, непреодолимый барьер, даже не столько материальный, сколько социальнопсихологический между господином “в сюртуке”, говорящим по-русски с французским “прононсом”, и мужиком “в армяке” с медным крестом на груди. В широком смысле мировосприятие и национальная культура начала XVIII в. раздваиваются на две автономные линии образ жизни высших сословий (так называемая дворянская культура), ориентированный на европейские образцы, идеалы и ценности, и образ жизни “простонародья”, пронизанный общинной соборностью, бытовым православием, символами допетровской Руси. Этому явлению трудно найти аналог, во всяком случае, в европейской традиции, но именно это причудливое взаимодействие европейски рафинированного ампира и суровых монастырских скитов, байронической меланхолии Лермонтова и бесшабашной удали частушки, Александринки и ярмарочного балагана, фрака и косоворотки. Именно эта культурно-историческая взвесь породила не только особый феномен культуры Золотого и Серебряного века, не только особое болезненнотребовательное отношение к художнику как к совести народа, но и саму русскую интеллигенцию, памятную не столько образованностью, сколько совестливостью, обнаженностью души, как бы вслушивающейся в плачи своих соотечественников. Пространность земли, на которой формировалось государство, обусловило и неравномерность отдельных ее частей регионов. В статье, написанной в 1915 г., Н.Бердяев заметил, что “жизнь передовых кругов Петрограда и Москвы и жизнь глухих уголков далекой русской провинции принадлежит к разным историческим эпохам”. Даже в современной России, несмотря на распространенность средств массовой информации, “столицы” и глубинка продолжают жить несхожей особой жизнью, при |