|
участвует в наиболее значимых протокольных мероприятиях российского государства; предполагаемое возвращение священников в российскую армию окончательно закрепит прерванную Октябрем идеологическую функцию церкви. Не столько истинная вера, сколько православная религиозность все явственнее утверждается как непременный атрибут этнонациональной идентичности. “Мужество непротивления” юных княжичей Бориса и Глеба, погибших по напущению брата, но не выступивших против него, Михаила Тверского, убитого за непокорство, староверов, сжигавших себя вместе с домочадцами во имя “истинной веры” черта не столько религиозного, сколько национального самосознания русских. Стремление героев Достоевского во всем дойти до крайности, до предела, их бескомпромиссность гениальное отражение, пожалуй, ядра национальной психологии. Эту “предельность”, как важнейшую черту русского национального характера, справедливо отмечает Д.С. Лихачев в своей статье “О национальном характере русских”.66 Несомненно, эта “предельность” шире одного лишь географически пространственного приложения, двинувшего когда-то наших предков на Восток, “встречь Солнцу” и дошедших до “земного предела” Тихого океана. Предельность искоренения религии в 20-е гг. сменяется такой же предельностью ее возрождения; безудержность “очарования” коммунистической идеологии в годы перестройки сменилась столь же безудержным ее отрицанием. Безудержная некритичность возводит политиков на пьедестал харизматических вождей, она же их оттуда с позором низвергнет. Примеры у каждого из нас в памяти. И здесь мы вновь возвращаемся к внешней якобы схожести и внутренней полемичности понятий “свобода” и “воля” (случайно ли 66 Лихачев Д.С.. О национальном характере русских. // Вопросы философии. 1990, № 4. С. 16. 106 |
89 По-иному была устроена жизнь западных монастырей, где иноки жили подаянием, продажей индульгенций, а в мирские дела, за редким исключением, не вмешивались. Старчество, описанное Ф.М.Достоевским и “Братьях Карамазовых”, традиции Оптиной пустыни, куда за духовным утешением и просветлением шли и дворяне, и купцы, и крестьяне воплотили в себе национальные ожидания, понимание русскими роли духовных наставников в мирской жизни. Однако в России, как нигде в Европе (поистине в духе бердяевских “антиномий”), церковь в то же время стала орудием государственной политики, “ветвью” самой государственности, формируя с ней некий симбиоз, отразившийся в официальной формуле “православие, самодержавие, народность”. Священный Синод, учрежденный Петром I и встроенный в политическую структуру Российской империи, к тому же возглавляемый светским лицом представителем государства, закрепил это место церкви в российской жизни, превратив священника в своего рода “чиновника от религии”, обеспечивающего преемственность государственной идеологии. Характерно, что и сегодня церковь, формально отделенная от государства, исподволь начинает выполнять свою прежнюю функцию, к которой ее светская власть как бы незаметно подталкивает. Глава церкви патриарх благословил действующего президента в день его инаугурации, участвует в наиболее значимых протокольных мероприятиях российского государства; предполагаемое возвращение священников в российскую армию окончательно закрепит прерванную Октябрем идеологическую функцию церкви. Не столько истинная вера, сколько православная религиозность все явственнее утверждается как непременный атрибут этно-национальной идентичности. 90 “Мужество непротивления” юных княжичей Бориса и Глеба, погибших по напущению брата, но не выступивших против него, Михаила Тверского, убитого за непокорство, староверов, сжигавших себя вместе с домочадцами во имя “истинной веры” черта не столько религиозного, сколько национального самосознания русских. Стремление героев Достоевского во всем дойти до крайности, до предела, их бескомпромиссность гениальное отражение, пожалуй, ядра национальной психологии. Эту “предельность”, как важнейшую черту русского национального характера, справедливо отмечает Д.С.Лихачев [21] в своей статье “О национальном характере русских”. Несомненно, эта “предельность” шире одного лишь географически пространственного приложения, двинувшего когда-то наших предков на Восток, “встречь Солнцу” и дошедших до “земного предела” Тихого океана. Предельность искоренения религии в 20-е гг. сменяется такой же предельностью ее возрождения; безудержность “очарования” коммунистической идеологии в годы перестройки сменилась столь же безудержным ее отрицанием. Безудержная некритичность возводит политиков на пьедестал харизматических вождей, она же их оттуда с позором низвергнет. Примеры у каждого из нас в памяти. И здесь мы вновь возвращаемся к внешней якобы схожести и внутренней полемичности понятий “свобода” и “воля” (случайно ли однокоренное “своеволие”, т.е. воля для себя?). “Предельность”, а выражаясь современным языком, радикализм свойство “вольного”, но не “свободного” человека. Действительно, трудно оспорить то, что в своем практическом воплощении свобода в современной России это не только свобода сотрудничества и доброжелательного диалога сколько своеовольное навязывание своего понимания свободы ради сокрушения чужой. Мыслима ли в России ситуация лондонского Гайд-парка, где на небольшом рас |