|
ограниченность формально-юридической концепции прав человека, однако в конечном итоге реконструируют патриархальную модель отношений между государством и личностью. Критикуя западную социально-философскую мысль за натуралистический редукционизм, русские теоретики сами попадают в капкан редукционизма. Если европейская философия, особенно либерально ориентированная, склонна представлять процесс оформления коллективной воли “в качестве укрупненного варианта индивидуального образования воли”8, то русские мыслители индивидуальное волеизъявление рассматривают в качестве уменьшенного варианта коллективного, даже персоналистические ориентации подчас не снижают критического пафоса русских философов по отношению к “греховной этике закона” (Н.Бердяев). Ценностное пространство, враждебное формальным критериям моральности и права, растворяющее личное в коллективном, неизбежно порождает “загадочность русской души”. Ее разгадка — постоянная ценностная инверсионность: беспредельность в добре и зле, неуверенность, переходящая в авторитарную самонадеянность. Казалось бы, какое конкретное отношение эта историкофилософская культурологическая проблема имеет к анализу правопонимания в сегодняшнем российском обществе? Не отклоняемся ли мы от темы? Вовсе нет. Речь не только о том, что дефицит правосознания и ныне остается столь же актуальной проблемой России. И не только том, что правопонимание и его традиции оказывают существенное влияние и на процесс правового строительства, и на правоприменительную деятельность, и на правовое поведение. Суть в следующем. Согласно российскому, традиционно моральному, пониманию сути права, оно 8Хабермас Ю. Демократия. Разум. Нравственность. М.,1992. С. 27. 21 |
* сти (автономии) и как упорное сопротивление идее примата справедливости над состраданием” 1. Он совершенно справедливо отмечает, что дефицит правосознания оказывал обратное разрушительное влияние на культуру, поскольку в периоды общественных кризисов “губил... самое нравственность”. Вершина национального философского духа, русская моральная философия страдала в этом смысле дефицитом правопонимания, будучи, парадоксальным образом, при этом предельно этикоцентричной. В результате высочайшие нравственные авторитеты русской культуры XVIII-XIX вв. своим творчеством транслировали и распространяли правовой инфантилизм. Даже в интерпретации такого выдающегося философа, как В.С.Соловьев (“Оправдание добра”), правовые нормы представали как некие формализованные нравственные нормы, причем запретительного характера. Примерно так истолковывали право в западноевропейских протестантских трактатах XVI-XVII вв. Поэтому в целом нельзя не согласиться с выводом о том, что “философия права в точном смысле этого слова в нашем культурном наследии попросту отсутствует. Именно там, где русская философия, выражаясь словами Гегеля, “утверждается в собственной стихии” (стихии морально-практического суждения), феномен права стушевывается и превращается в периферийную и прикладную этическую тему”2. Казалось бы, какое конкретное отношение эта философско-культурологическая проблема имеет к анализу правовой культуры в сегодняшнем рос^ сийском обществе? Не отклоняемся ли мы от темы? Вовсе нет. Речь не только о том, что дефицит правосознания и ныне остается столь же актуальной проблемой России. И не только том, что правопонимание и его традиции оказывают существенное влияние и на процесс правового строительства, и на правоприменительную деятельность, и на правовое поведение. Суть в следующем. Согласно российскому, традиционно моральному, 1Соловьев Э.Ю. Прош.чое толкует нас. М., 1991. С.230. 2Там же. С.231. * 86 |