Проверяемый текст
Федченко Наталья Леонидовна. Тенденции жанрово-стилевого развития повести 90-х годов (Диссертация 1999)
[стр. 133]

вания, находят здесь свое рациональное решение, соответственное содержанию крестьянского труда» [193; 66].
Мир прозы В.Н.
Крупина характеризуется равноценностью бытия героев и окружающих их деталей крестьянской жизни.
Изба преодоление времени,
своего рода константа народного существования (в повести «Великорецкая купель» по прошествии многих лет принимает она Чудинова и Веру).
В определенной степени изба символизирует жизнестойкость самой земли (одинокая изба Арсени в погибшей деревне:
«Спасибо, зашел, брат, не побрезговал моими хоромами.
Как они на меня обрушатся, приезжай хоронить.

<...> А то и хоронить не надо.
Гень! Как дом рухнет, меня
погребе!', тогда бензину не пожалей, плесни, и спичку.
И Севастополь горит!»
[11; 28].
Печь в избе пробуждает в героине исконное, ей не ведомое крестьянское умение
(«Великорецкая купель»).
Баня, вслед за физическим, несет духовное очищение: «Костя курит, лицо его, посвежевшее в бане, довольно улыбается: У нас с тобой теперь начнутся но субботам чайные запои» [49; 68].
Деревня хранит отголоски и былинного величия Руси:
«Сильные были люди, палицами в сорок пудов бились.
<...> Один у нас застрял на телеге в овраге, ударил лошадь — не тянет, тогда выпряг, телегу выволок сам, говорит лошади: «Извини, не сердись: сам еле выволок» [49; 53].
Трактовка образа деревни В.Н.Крупиным сходна с мыслями, высказанными Ю.И.
Селезневым о запеве романа В.
Белова «Кануны».
Этот запев с одинаковым правом мог предшествовать повествованию о событиях десятого, четырнадцатого, девятнадцатого веков, не только произведению о северной деревне конца двадцатых годов нашего столетия.
И
эго естественно перед нами своеобразный образ крестьянской вселенной, а вселенная, в свою очередь образ устойчивости <...> общих закономерностей, черт, проявлений сущности мира...» [214; 22].
Душа «впускает» в себя мир и, как следствие «одушевляет» его.
В некоторых случаях писатель отступает от подобного видения мира, слово, без какого бы то ни было основания, утрачивает содержательную
наполнен130
[стр. 34]

34 жилье..., а сложившаяся в ходе многовекового развития жизнестойкая универсальная ячейка общей структуры земледельческого хозяйства, в основе которой лежат семейные отношения.
Все вопросы, начиная от воспитания детей и кончая вопросами научного землепользования, находят здесь свое рациональное решение, соответственное содержанию крестьянского труда”1.
Мир прозы Крупина характеризуется равноценностью бытия героев и окружающих их деталей крестьянской жизни.
Изба преодоление времени
(в “Повести о том, как...” срок действия ручки Евланя испытывает на стенах избы), своего рода константа народного существования (в повести “Великорецкая купель” по прошествии многих лет принимает она Чудинова и Веру).
В определенной степени изба символизирует жизнестойкость самой земли (одинокая изба Арсени в погибшей деревне:
“Спасибо, зашел, брат, не побрезговал моими хоромами.
Как они на меня обрушатся, приезжай хоронить.
(...)
А то и хоронить не надо.
Гень! Как дом рухнет, меня
погребет, тогда бензину не пожалей, плесни, и спичку.
И Севастополь горит!”
(14; 28)).
Печь в избе пробуждает в героине исконное, ей не ведомое, крестьянское умение
(“Великорецкая купель”).
Несет, вслед за физическим, духовное очищение баня: “Костя курит, лицо его, посвежевшее в бане, довольно улыбается: У нас с тобой теперь начнутся по субботам чайные запои” (24; 68) (“Прощай, Россия, встретимся в раю”).
Деревня хранит отголоски и былинного величия Руси:
“Сильные были люди, палицами в сорок пудов бились.
(...) Один у нас застрял на телеге в овраге, ударил лошадь не тянет, тогда выпряг, телегу выволок сам, говорит лошади:
“Извини, не сердись: сам еле выволок” (24; 53).
Трактовка образа деревни Крупяным сходна с мыслями, высказываемыми Ю.Селезневым о “запеве” романа В.Белова “Кануны”: “Этот запев с одинаковым правом мог предшествовать повествованию о событиях десятого, четырнадцатого, 1 Ланщинков А.П.
Избранное.
М.: Современник, 1989.
С.
66.


[стр.,35]

35 девятнадцатого веков, не только произведению о северной деревне конца двадцатых годов нашего столетия.
И
это естественно перед нами своеобразный образ крестьянской вселенной, а вселенная, в свою очередь образ устойчивости (...) общих закономерностей, черт, проявлений сущности мира...”1.
Деревня не позволяет герою эгоистически обособиться и замкнуться в себе.
Он не противопоставляет себя не только другому человеку, но и живому миру в целом: “У ног пробегает вреднейший жучок долгоносик, враг корней, полезных растений.
Конечно, я давлю его.
Костя осуждает меня.
Вредитель же! А жить-то ему сколько? Одно лето, а ты задавил.
И комара не дави и бабочку, даже капустницу” (24; 55).
Душа “впускает” в себя мир и, как следствие, “одушевляет” его: “...Костя всегда вспоминает жеребца Карого, которого загубили в колхозе.
Когда Костя перепивает, а сегодня это случилось, он ржет, как когда-то Карый.
Ржет и плачет.
“Проснусь и плачу.
Крикну, бывало: “Карый!” он летит стрелою!”” (24; 50).
В повести “Костя отмучился” тема единства человека и окружающего его мира, без которого невозможно полноценное бытие, звучит еще более напряженно в виду ослабления в произведении элементов символизации, в силу большей реалистичности художественной ткани.
Умирающая собака и умирающий герой находятся в единой нравственной плоскости, в смерти собаки герой узнает собственную смерть.
Гибель животного становится знаком нарушенного духовного мира человека (“...красавец кот Богдан.
Он из чернобыльской зоны.
(...) Кот сиамской породы.
Говорят, они злые.
Но Богдан в доме у Кости стал ручным и добрым” (24; 46)).
1 Селезнев Ю.
Кануны // С разных точек зрения: “Кануны” Василия Белова”.
М.: Советский писатель, 1991.
С.
21-22.


[стр.,36]

36 В некоторых случаях писатель отступает от подобного видения мира, слово, без какого бы то ни было основания, утрачивает содержательную наполненность, художественный образ теряет объемность.
Так, пустота деревни подчеркивается лаем собак, герой-повествователь замечает, что ругать церковь, значит, уподобляться воющей на колокольный звон собаке (“Прощай, Россия, встретимся в раю”).
Демократическое зрелище носит “собачье название “шоу”” (25; 73).
Рассказ “Тихий воз на горе будет” полностью построен на несоответствии отношения к предмету его внутреннему содержанию.
Это несколько нарушает стройность образа мироздания в произведениях, суть которого может быть передана словами: “Бог дал три ума: собаке, лошади и человеку.
Остальным дал только понятие” (24; 49).
Герой Крупина испытывает сострадание к животному (“И не породистые (собаки Н.Ф.) бегают, поглядывая с ожиданием на прохожих.
Голодные собаки, и перед ними будет стыдно сидеть со своими бутербродами.
Все-таки я бросил несколько кусочков хлеба, которые с благодарностью были съедены” (25; 76)).
Однако оно не ведет к фетишизации, нигилистическому небрежению человеком: “Собак я ел, кошек ел, ворон, голубей, воробьев, но человечину' не ел.
А видел.
В Ленинграде.
Человек хуже зверя бывает...” (24; 56), говорит герой повести “Прощай, Россия, встретимся в раю” Костя.
Одухотворяется весь мир русской природы, ему придается бытийное значение: “Живы родники, солнышко светит, леса и травы растут жива Русь” (17; 82).
Это и садящийся на крест (как “добрый знак” (17; 60) крестного хода) голубь, и “вспомнившие” Николая Ивановича “свои” комары, и скребущийся мышонок, и мята, и земляника, “зверобой и душица, и клеверок, и пыреек, и тончайшая таволга” (14; 16).
Человеческая душа находится в неразрывном единстве с окружающим: “От подушки пахло.

[Back]