ность, художественный образ теряет объемность. Так, пустота деревни подчеркивается лаем собак, герой-повествователь замечает, что ругать церковь, значит, уподобляться воющей на колокольный звон собаке («Прощай, Россия, встретимся в раю»). Демократическое зрелище носит «собачье» название «шоу» (58; 73). В произведениях В.Н. Крупииа одухотворяется весь мир русской природы, ему придается бытийное значение: «Живы родники, солнышко светит, леса и травы жива Русь» [28; 82]. Это и садящийся на крест (как «добрый знак» крестного хода) [28; 60] голубь, и «вспомнившие» Николая Ивановича «свои» комары, и скребущийся мышонок, и мята, и земляника, «зверобой и душица, и клеверок, и пыреек, и тончайшая таволга» [11; 16]. Человеческая душа находится в неразрывном единстве с окружающим; «От подушки пахло, конечно, мятой прежде всего, мята трава ревнивая, но если перетерпеть её нашествие, то ощутится (...) много-много других, начала жизни запахов» [11; 16]. В произведениях, следующих за повестью «Великорецкая купель, тема деревни не получает подобного развития. Это обстоятельство связано не с изменением отношения писателя к крестьянской «вселенной», а с особенностями ее нынешнего бытия. Называемые героями окрестные деревни откликаются молчанием. Перечисление их названий превращается в поминание. Трагизм этой картины уходит корнями в прошлое, связан с советским периодом истории деревни: «...операции были блестящими: коллективизация, организация голода, сселение деревень, укрупнение колхозов, уничтожение колхозов. Химизация полей...»[58; 90]. Трагично и восприятие будущего: «Если этот дуб упадет, то я тоже рухну, пусть он меня переживет. Но я знаю, что, как только я умру, в дуб тут же молния попадет, он же меня помнит, я на нем спал, я в него ни одного гвоздя не забил» [11; 21], говорит один из героев «Великорецкой купели». Николай Иванович Чудинов возвращается на родину, в бывшее село, символически ставшее для него купелыо, и проходит, таким образом, замкнутый жизнен131 |
36 В некоторых случаях писатель отступает от подобного видения мира, слово, без какого бы то ни было основания, утрачивает содержательную наполненность, художественный образ теряет объемность. Так, пустота деревни подчеркивается лаем собак, герой-повествователь замечает, что ругать церковь, значит, уподобляться воющей на колокольный звон собаке (“Прощай, Россия, встретимся в раю”). Демократическое зрелище носит “собачье название “шоу”” (25; 73). Рассказ “Тихий воз на горе будет” полностью построен на несоответствии отношения к предмету его внутреннему содержанию. Это несколько нарушает стройность образа мироздания в произведениях, суть которого может быть передана словами: “Бог дал три ума: собаке, лошади и человеку. Остальным дал только понятие” (24; 49). Герой Крупина испытывает сострадание к животному (“И не породистые (собаки Н.Ф.) бегают, поглядывая с ожиданием на прохожих. Голодные собаки, и перед ними будет стыдно сидеть со своими бутербродами. Все-таки я бросил несколько кусочков хлеба, которые с благодарностью были съедены” (25; 76)). Однако оно не ведет к фетишизации, нигилистическому небрежению человеком: “Собак я ел, кошек ел, ворон, голубей, воробьев, но человечину' не ел. А видел. В Ленинграде. Человек хуже зверя бывает...” (24; 56), говорит герой повести “Прощай, Россия, встретимся в раю” Костя. Одухотворяется весь мир русской природы, ему придается бытийное значение: “Живы родники, солнышко светит, леса и травы растут жива Русь” (17; 82). Это и садящийся на крест (как “добрый знак” (17; 60) крестного хода) голубь, и “вспомнившие” Николая Ивановича “свои” комары, и скребущийся мышонок, и мята, и земляника, “зверобой и душица, и клеверок, и пыреек, и тончайшая таволга” (14; 16). Человеческая душа находится в неразрывном единстве с окружающим: “От подушки пахло. 37 конечно, мятой прежде всего, мята трава ревнивая, но если перетерпеть ее нашествие, то ощутится (...) много-много других, начала жизни запахов” (14; 16). В произведениях, следующих за повестью “Великорецкая купель”, тема деревни не получает подобного развития. Это обстоятельство связано не с изменением отношения писателя к крестьянской “вселенной”, а с особенностями ее нынешнего бытия. Называемые героями окрестные деревни откликаются молчанием. Перечисление их имен превращается в поминание. Трагизм этой картины уходит корнями в прошлое, связан с советским периодом истории деревни: “...операции были блестящими: коллективизация, организация голода, сселение деревень, укрупнение колхозов, уничтожение колхозов, химизация полей...” (25; 90). Трагично и восприятие будущего: “Если этот дуб упадет, я тоже рухну, пусть он меня переживет. Но я знаю, что, как только я умру, в дуб тут же молния попадет, он же меня помнит, я на нем спал, я в него ни одного гвоздя не забил,” (14; 21) говорит один из героев “Великорецкой купели”. Николай Иванович Чудинов возвращается на родину, в бывшее село, символически ставшее для него купелью, и проходит, таким образом, замкнутый жизненный круг. Современность грозит распадом этой замкнутости, так как порождает “человека без родины” (14; 18), которому бывшая деревенская околица не отзовется. Крупин акцентирует внимание именно на гибели, духовной и физической, человека в мире, утрачивающем национально-исторические корни. Лишенный и церкви, и часовни населенный пункт (бывшее село) легко соотносится с “собачьим названием” (14; 4) эрпэгэтэ, деревенский быт не ассоциируется с городом Советском (новое название Кукарки). Герой погибает (тонет в реке) не в Вятке или Набережных Челнах, а в Брежневе. Подвергнуто уничтожению пространство, на котором в течение |