Проверяемый текст
Федченко Наталья Леонидовна. Тенденции жанрово-стилевого развития повести 90-х годов (Диссертация 1999)
[стр. 134]

ность, художественный образ теряет объемность.
Так, пустота деревни подчеркивается лаем собак, герой-повествователь замечает, что ругать церковь, значит, уподобляться воющей на колокольный звон собаке
(«Прощай, Россия, встретимся в раю»).
Демократическое зрелище носит
«собачье» название «шоу» (58; 73).
В произведениях В.Н.
Крупииа одухотворяется весь мир русской природы, ему придается бытийное значение: «Живы родники, солнышко светит, леса и травы жива Русь» [28; 82].
Это и садящийся на крест (как «добрый знак» крестного хода) [28; 60] голубь, и «вспомнившие» Николая Ивановича «свои» комары, и скребущийся мышонок, и мята, и земляника, «зверобой и душица, и клеверок, и пыреек, и тончайшая таволга» [11; 16].
Человеческая душа находится в неразрывном единстве с окружающим;
«От подушки пахло, конечно, мятой прежде всего, мята трава ревнивая, но если перетерпеть её нашествие, то ощутится (...) много-много других, начала жизни запахов» [11; 16].
В произведениях, следующих за повестью
«Великорецкая купель, тема деревни не получает подобного развития.
Это обстоятельство связано не с изменением отношения писателя к крестьянской
«вселенной», а с особенностями ее нынешнего бытия.
Называемые героями окрестные деревни откликаются молчанием.
Перечисление их
названий превращается в поминание.
Трагизм этой картины уходит корнями в прошлое, связан с советским периодом истории деревни:
«...операции были блестящими: коллективизация, организация голода, сселение деревень, укрупнение колхозов, уничтожение колхозов.
Химизация
полей...»[58; 90].
Трагично и восприятие будущего: «Если этот дуб упадет, то я тоже рухну, пусть он меня переживет.
Но я знаю, что, как только я умру, в дуб тут же молния попадет, он же меня помнит, я на нем спал, я в него ни одного гвоздя не забил»
[11; 21], говорит один из героев «Великорецкой купели».
Николай Иванович Чудинов возвращается на родину, в бывшее село, символически ставшее для него
купелыо, и проходит, таким образом, замкнутый жизнен131
[стр. 36]

36 В некоторых случаях писатель отступает от подобного видения мира, слово, без какого бы то ни было основания, утрачивает содержательную наполненность, художественный образ теряет объемность.
Так, пустота деревни подчеркивается лаем собак, герой-повествователь замечает, что ругать церковь, значит, уподобляться воющей на колокольный звон собаке
(“Прощай, Россия, встретимся в раю”).
Демократическое зрелище носит
“собачье название “шоу”” (25; 73).
Рассказ “Тихий воз на горе будет” полностью построен на несоответствии отношения к предмету его внутреннему содержанию.
Это несколько нарушает стройность образа мироздания в произведениях, суть которого может быть передана словами: “Бог дал три ума: собаке, лошади и человеку.
Остальным дал только понятие” (24; 49).
Герой Крупина испытывает сострадание к животному (“И не породистые (собаки Н.Ф.) бегают, поглядывая с ожиданием на прохожих.
Голодные собаки, и перед ними будет стыдно сидеть со своими бутербродами.
Все-таки я бросил несколько кусочков хлеба, которые с благодарностью были съедены” (25; 76)).
Однако оно не ведет к фетишизации, нигилистическому небрежению человеком: “Собак я ел, кошек ел, ворон, голубей, воробьев, но человечину' не ел.
А видел.
В Ленинграде.
Человек хуже зверя бывает...” (24; 56), говорит герой повести “Прощай, Россия, встретимся в раю” Костя.
Одухотворяется весь мир русской природы, ему придается бытийное значение:
“Живы родники, солнышко светит, леса и травы растут жива Русь” (17; 82).
Это и садящийся на крест (как “добрый знак” (17; 60) крестного хода) голубь, и “вспомнившие” Николая Ивановича “свои” комары, и скребущийся мышонок, и мята, и земляника, “зверобой и душица, и клеверок, и пыреек, и тончайшая таволга” (14; 16).
Человеческая душа находится в неразрывном единстве с окружающим:
“От подушки пахло.


[стр.,37]

37 конечно, мятой прежде всего, мята трава ревнивая, но если перетерпеть ее нашествие, то ощутится (...) много-много других, начала жизни запахов” (14; 16).
В произведениях, следующих за повестью
“Великорецкая купель”, тема деревни не получает подобного развития.
Это обстоятельство связано не с изменением отношения писателя к крестьянской
“вселенной”, а с особенностями ее нынешнего бытия.
Называемые героями окрестные деревни откликаются молчанием.
Перечисление их
имен превращается в поминание.
Трагизм этой картины уходит корнями в прошлое, связан с советским периодом истории деревни:
“...операции были блестящими: коллективизация, организация голода, сселение деревень, укрупнение колхозов, уничтожение колхозов, химизация полей...” (25; 90).
Трагично и восприятие будущего: “Если этот дуб упадет, я тоже рухну, пусть он меня переживет.
Но я знаю, что, как только я умру, в дуб тут же молния попадет, он же меня помнит, я на нем спал, я в него ни одного гвоздя не забил,”
(14; 21) говорит один из героев “Великорецкой купели”.
Николай Иванович Чудинов возвращается на родину, в бывшее село, символически ставшее для него
купелью, и проходит, таким образом, замкнутый жизненный круг.
Современность грозит распадом этой замкнутости, так как порождает “человека без родины” (14; 18), которому бывшая деревенская околица не отзовется.
Крупин акцентирует внимание именно на гибели, духовной и физической, человека в мире, утрачивающем национально-исторические корни.
Лишенный и церкви, и часовни населенный пункт (бывшее село) легко соотносится с “собачьим названием” (14; 4) эрпэгэтэ, деревенский быт не ассоциируется с городом Советском (новое название Кукарки).
Герой погибает (тонет в реке) не в Вятке или Набережных Челнах, а в Брежневе.
Подвергнуто уничтожению пространство, на котором в течение

[Back]