|
мышляя, любовь ... является величайшей познавательной силой человеческой души» [177; 171]. На абсолютный характер положительного, созидательного начала как на основу миропостросния указывает Н.О Лосский: «... высшее добро есть ». Малейшее приобщение к Богу открывает нам Его как само Добро и именно как абсолютную полноту бытия, которая сама в себе имеет смысл, оправдывающий ее, делающий ее предметом одобрения людей, дающий ей безусловное право на существование и предпочтение чему бы то ни было другому», «... в отличие от Абсолютного Добра зло не привычно и не самостоятельно» [120; 344]. Формы «нигилистического «бесовского» начала обусловлены временем. Подмена истинного дьявольским в додемократическое время сопровождалась «смесями убеждений и верований... путаницей понятий, смешением добра и зла» [120; 346]. Так, согласно В.Н. Крупицу, «все первомайские и октябрьские демонстрации, все августовские шаманства это крестные ходы в их бесовском перевернутом виде» [28; 59]. Нетипичное для писателя сомнение в христианском институте является подтверждением мысли о внесении дьявольского в границы истинного: «Эта церковь была нс из лучших по тем людям, которые около нее кормились. Я приехал на пасху, ... днем к сыну что я увидел, это страшно. Они пировали в вагончиках около церкви. Яйца в коробках стояли на заваленном, забросанном окурками полу, какой-то местечковый табор. Сидят, лопают кагор, кощунствуют: «Патриарх давно уж в стельку! » [58; 85]. Выведенная за пределы русского пространства, лишенная активности и самостоятельности, «ирреальность» выводится и из пространства языкового. Противостящие русскому герои не обладают словом, которое у В.Н. Крупина не форма, произвольно наполняемая содержанием, но единство того и другого. Выпадение из границ национального пространства, с его определяемой Православием спецификой, как следствие, обусловливает невозможность словесного самовыражения: «И язык этот их ... почему он непонятен, это специально. Тут, ! 49 |
62 абсолютный характер положительного, созидательного начала как на основу миропостроения указываетН.Лосский: “...высшее добро есть Бог. Малейшее приобщение к Богу открывает нам Его как само Добро и именно как абсолютную полноту бытия, которая сама в себе имеет смысл, оправдывающий ее , делающий ее предметом одобрения людей, дающий ей безусловное право на осуществление и предпочтение чему бы то ни было другому”, “...в отличие от Абсолютного Добра зло не первично и не самостоятельно”1.Формы “нигилистического “бесовского” начала обусловлены временем. Подмена истинного дьявольским в додемократическое время сопровождалась “смесями убеждений и верований... путаницей понятий, смешением добра и зла” (25; 90). Так, согласно Крупину, “все первомайские и октябрьские демонстрации, все августовские шаманства это крестные ходы в их бесовском перевернутом виде” (17; 59). Нетипичное для писателя сомнение в христианском институте является подтверждением мысли о внесении дьявольского в границы истинного: “Эта церковь была не из лучших по тем людям, которые около нее кормились. Я приехал на пасху, ... днем к сыну что я увидел, это страшно. Они пировали в вагончиках около церкви. Яйца в коробках стояли на заплеванном, забросанном окурками полу, какой-то местечковый табор. Сидят, лопают кагор, кощунствуют: “Патриарх давно уж в стельку!”” (25; 85). Элементы антирусского бытия многообразны: от колорадского жука, уничтожение которого поглощает человеческую жизнь, до телевизора, “агента влияния” (25; 90), наполняющего мир призрачностью. За этим, по мнению писателя, стоит попытка коренного видоизменения национального самосознания. Аллегорически такое положение выражается в повести “Как только, так сразу” воздействие извне, становящееся причиной 1 Лосский Н.О. Бог и мировое зло. М.: Республика, 1994. С. 344, 346. 63 сумасшествия. Данная тема получает развитие в повести Ю.Кузнецова “Худые орхидеи”: “Человек остался один на один с голосами. Из них попрежнему выделялся глумливый. Голос следил за каждым его движением. (...) Человек только подумал, а голос уже произнес”1. Действительная форма зомбирующего импульса понимается сходно с тем, как она отображается у Крупина: “...психотронная порча уже проникла в русскую глубь. Один его (Алексея Петровича Н.Ф.) знакомый побывал в родном селе и вернулся оттуда мрачнее тучи. Он поведал о том, что видел в поле последнее редкое стадо, и пас это стадо деревенский мальчишка с плейером на ушах. Погибла Россия!”1 2 В связи с этим появляется проблема разграничения истинного и ложного: “Там голос ангела, а тут голоса чертей”3. Выведенная за пределы русского пространства, лишенная активности и самостоятельности, “ирреальность” выводится и из пространства языкового. Противостоящие русскому герои не обладают словом, которое у Крупина не форма, произвольно наполняемая содержанием, но единство того и другого. Выпадение из границ национального пространства, с его определяемой Православием спецификой, как следствие, обусловливает невозможность словесного самовыражения: “И язык этот их... почему он непонятен, это специально. Туг, может, три причины: они по своей фене ботают, как раньше ворье, такой жаргон блатной, чтоб их не понимали; или, может, как врачи у больного шпарят по-латыни, чтоб не знал, сколько еще они над ним собираются издеваться. А скорее, они или нерусские, или русский язык им ненавистен, а еще самое вероятное, что русский язык ими брезгует и не дает себя употреблять” (24; 67). Но при всей отгороженности соборности от “ирреальности” остается возможность перехода из одной сферы в другую. Гриша Плясцов, Гриша 1 Кузнецов Ю. Худые орхидеи // Наш современник. 1996. № 6. С. 29. 2 Там же. С. 20. 3 Там же. С. 16. |