|
Отход от названных форм мировидения приводит к разрушению национальной духовной целостности. Самоутверждение влечет за собой противопоставление русского не по сущностному, а по формальнохму признаку: «...стиль вообще вряд ли связан с каким-либо именем. Русский стиль дело соборное. Иное дело инославные» [193]. Страдание, о котором говорится, что оно (в отличие от «признака животного» [30; 81 озлобления) есть «признак мыслящего» [11; 40], может в этом случае приобрести условность толкования, так как будет измеряться не единой для всех народов мерой, а в процессе национальной самоидентификации: «Это для Украины Вятка ссылка, а вятских гнали куда еще позадиристей, наши в Нарымский край попали, да и там, христовеньким, жить не дали» [53; 65]. Собственное бытие возвышается над бытием других народов. Примером могут служить Костины байки: «Началась война, были два соседа. Один, нерусский, перепутался, бегает, суетится: надо мебель вывозить, деньги прятать, вагон доставать, масло, курочек заготовлять. Русскому говорит: «Видишь, как я мучаюсь, как я страдаю из-за войны. 'Гебе, говорит, хорошо: взял винтовку и пошел» [53; 52]. Русское порой оправдывается самим своим существованием. Если в повести «Великорецкая купель» становление на путь сохранения русского бытия не отделимо от нравственного очищения (Николай Иванович преодолевает грех пьянства, Геня пытается освободиться от курения и сквернословия), то в повести «Прощай, Россия, встретимся в раю» сквернословие, хотя и порицаемое геросм-повествователем, не выносится из границ русского миропонимания: «Без этого, как справка без печати ... и как шлея без хомута» [53; 138]. Более того, оно рассматривается как сущностная характеристика русского бытия. В повести «Живая вода» есть указание на их органичное единство: «Ругаться неприлично пережиток, но пахать надо. <...> Мерин тоже мучился хозяин заговорил с ним как-то непонятно. Пришлось легонько одноэтажно матюгнуться. Мерин облегченно вздохнул и вышел» [53; 64]. 152 |
66 Первая в большей степени присуща прозе последних лет: “...сейчас, на старости лет, опять гоняют Николая Ивановича, как, прости. Господи, пса беспризорного, только и успевает Николай Иванович произносить: “Ненавидящих и обидящих мя прости. Господи”, да только вздохнет кротко и сокрушенно, стараясь сердиться на себя, а не на них...” (14; 4). На молитву как силу, оберегающую душу от зла, указывает Св. Иоанн Кронштадский: “предстоя на молитве, вы предстоите Богу”1. Вторая черта характеристики героя продолжает более раннюю традицию. В “Вятской тетради” “пошехонство” момент преемственной близости вятичей и жителей Руси: “...определение “пошехонцы”, кочевавшее по всей Руси, более пристало к вятичам...”1 2 Отход от названных форм мировидения приводит к разрушению национальной духовной целостности. Самоутверждение влечет за собой противопоставление русского не по сущностному, а по формальному признаку: “...стиль вообще вряд ли связан с каким -либо именем. Русский стиль дело соборное. Иное дело инославные” (25; 88). Страдание, о котором говорится, что оно. (в отличие от “признака животного” (18; 12) озлобления) есть “признак мыслящего” (18; 12), может в этом случае приобрести условность толкования, так как будет измеряться не единой для всех народов мерой, а в процессе национальной самоидентификации: “Это для Украины Вятка ссылка, а вятских гнали куда еще позадиристей, наши в Нарымский край попали, да и там, христовенышм, жить не дали” (14; 40). Собственное бытие возвышается над бытием других народов. Примером могут служить Костины байки: “Началась война, были два соседа. Один, 1 Св. Иоанн Кронштадский. Моя жизнь во Христе, или минуты духовного отрезвления и созерцания, благоговейного чувства, душевного исправления и покоя в Боге. СПб.: Типография В.Ерофеева, 1893. Репринтное издание. В 2 т. Т. 1. С. 5. 2 Крупин В.Н. Вятская тетрадь. / Крупин В.Н. Избранное: В 2 т. М.: Молодая гвардия, 1991. Т. 2. С. 174. 67 нерусский, перепугался, бегает, суетится: надо мебель вывозить, деньги прятать, вагон доставать, масло, курочек заготовлять. Русскому говорит: “Видишь, как я мучаюсь, как я страдаю из-за войны. Тебе, говорит, хорошо: взял винтовку и пошел”” (24; 65). “Нерусскость” детали в произведении, обусловливающаяся ее сущностью (колорадский жук), сочетается с нерусскостью, никак не объясненной; “Каждый раз меня ошарашивает неожиданность финала, воспоминание в нем Кавказа и нерусских цветов (тюльпанов Н.Ф.)” (24; 52). Русское порой оправдывается самим своим существованием. Если в повести “Великорецкая купель” становление на путь сохранения русского бытия не отделима от нравственного очищения (Николай Иванович преодолевает грех пьянства, Геня пытается освободиться от курения и сквернословия), то в повести “Прощай, Россия, встретимся в раю” сквернословие, хотя и порицаемое героем-повествователем, не выносится из границ русского миропонимания: “Без этого, как справка без печати. ...и как шлея без хомута” (24; 53). Более того, оно рассматривается как сущностная характеристика русского бытия. В повести “Живая вода” есть указание на их органичное единство: “Ругаться неприлично пережиток, но пахать надо. (...) Мерин тоже мучился хозяин заговорил с ним как-то непонятно. Пришлось легонько одноэтажно матюгнуться. Мерин облегченно вздохнул и вышел” (15; 138). За такой логикой восприятия бытия следует и иное осознание народной вины: “Все американцы” (24; 64), говорит Костя, считая, что причина всех русских бед в том, что русский народ “довели”. Отказ от своей (народной) вины не становится в произведениях довлеющим мотивом. Главенство приобретает мотив признанной вины и последовавшего за этим искупления: “Пустует храм, откроется храм перед концом света. Но церковь восстановите |