|
смыслом. В повестях В.Н. Крупина за словом выстраивается образноассоциативный ряд, сложившийся в историческом народном бытии. Это не столько категория языка, сколько быта, восходящего к бытию. Разрушающийся образ частицы мироздания уводит и обозначающее его слово. Такое понимание единицы художественной ткани связано с идейными убеждениями писателя, отражающими осознание слова как духовной, божественной субстанции, из которой творится мир: «Слово, которым можно убить, слово, которым можно поднять с постели, слово, которое служит для сообщения между людьми: душа с душою говорит» [1; 83]. Отсюда особого рода документальность, присущая произведениям писателя. Она представляет собой синтез авторских, фольклорных (пословицы, частушки, песни) («Мы впряжемся, так не вылягиваем. А они все бочком, да ребрышком» [13; 233] и религиозных (молитва, песнопение) стилистических компонентов. Во внутренние монологи главного героя повести «Всликорецкая купель» Николая Ивановича автор неоднократно вводит молитвы. «В нем, как всегда, постоянно, внешне безмолвно совершалась молитва: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешнаго», эту молитву он читал всю жизнь. В ней было спасение от всех жизненных расстройств, приучился он к ней в тюрьме, ибо там было невозможно молиться явно, только про себя. А молитва, чтобы выжить, требовалась постоянная» [11; 487]. Названные формы словесного выражения не цитируются, а непосредственно «проговариваются», то есть сохраняют не только содержательную, но и целевую, условно говоря, прагматическую сущность. Внесенные в рамки художественной ткани, они выполняют этические функции. Как нечто, ставшее осязаемой частью бытия русского человека, осмыслено «чужое» слово (творчество, вошедшее в национальную традицию), «...пошли на другой день в сельсовет. Но вот какое известие ожидало их Домовитое показал предписание: «Чудинова Н.И. препроводить в Кировское райотделсние МВД Вятской области» [11; 530].Цитирование, понимаемое в таком ключе, 162 |
77 произведениях. Очевидно их деление, условно говоря, на “положительных” и “отрицательных”. Критерием служит отнесенность к национальному бытию или, напротив, отсутствие и невозможность какой бы то ни было связи с ним. Отграничение героев осуществляется через слово. Речь “отрицательных” персонажей не способна звучать непосредственно, не становится частью художественной ткани. Некоторые исключения из этого наблюдения не представляются существенными, так как не затрагивают содержательной стороны. Это “самостоятельное” участие в развитии действия Шлем кина (“Великорецкая купель”), речь Симы (“Слава Богу за все”), участие в разговоре представителя протестантской конфессии (“Крестный ход”). Характеристика названных персонажей предстает как оценка их “положительным” героем, данная особенность обусловливается тем значением, которое имеет слово в прозе писателя. “Слово играет у В.Крупина, веселится. Оно и приплясывает иногда. Оно в духе, в настроении. Оно свободно внутри себя... И игра эта не книжная, не теоретическая..., а ясивая игра. В ней соки есть, кровь”1, отмечает И.Золотусский. Ключевую роль в создании целостной картины бытия у Крупина играет не образ, как у Бородина, а слово. Ощутимо “доверие” к слову как самостоятельной, “живой” категории, способной соотноситься со строго определенным смыслом. В этом тоже наблюдается расхождение в стилевом решении с прозой Бородина, где постоянно возникает проблема соответствия внешнего абриса предмета или явления его содержанию, поиск этого соответствия как единственно возможной основы гармонии. В повестях Крушина за словом выстраивается образноассоциативный ряд, сложившийся в историческом народном бытии. Это не столько категория языка, сколько быта, восходящего к бытию. Разрушающийся образ частицы мироздания уводит и обозначающее его слово. 1 Золотусский И П. Очная ставка с памятью. М.: Современник, 1983. С. 5. 78 Такое понимание единицы художественной ткани связано с идейными убеждениями писателя, отражающими осознание слова как духовной, божественной субстанции, из которой творится мир: “Слово, которым можно убить, слово, которым можно поднять с постели, слово, которое служит для сообщения между людьми: душа с душою говорит”1. Отсюда особого рода документальность, присущая произведениями писателя. Она представляет собой синтез авторских, фольклорных (пословицы, частушки, песни) и религиозных (молитва, песнопение) стилистических компонентов. Названные формы словесного выражения не цитируются, а непосредственно “проговариваются”, то есть сохраняют не только содержательную, но и целевую, условно говоря, прагматическую сущность. Внесенные в рамки художественной ткани, они выполняют этические функции. Как нечто, ставшее осязаемой частью бытия русского человека, осмыслено “чужое” слово (творчество, вошедшее в национальную традицию). Цитирование, понимаемое в таком ключе, присуще повестям Крупина. Но нужно подчеркнуть, что оно же придает произведениям излишнюю публицистичность. Реальность восприятия художественного мира усиливается и за счет внесения в него самостоятельных произведений, “созданных” героями прозы. На традиционность этого приема для творчества Крупина указывает обращение писателя к эпистолярному жанру: второе название повести “Сороковой день”, отразившее ее структуру, “Тринадцать писем”. В повесть “Спасение погибших” включены записки Олега, в повесть “Живая вода” дневник Кирпикова. В произведениях 90-х годов это стихи Кати Липатниковой (“Великорецкая купель”), дневник врача и стихи одного из персонажей (”Как только, так сразу”), попавшие к герою-повествователю рукописи (“Слава Богу за все”). 1 Восьмой съезд писателей СССР: Стенографический отчет. М.: Советский писатель, 1988. С. 83. |