|
превращает весь свой родной язык попросту в символ, лишенный практической функции» [130,с.14]. Этнофутуризм, хотя и цитирует тексты «своей» культуры, но делает это особым образом, творчески, давая основание говорить, что даже на уровне интертекстуальности этнофутуризм отличается от постмодернизма. В целом же данные явления следует, повидимому, трактовать как родственные (но не тождественные). По мнению Л. К. Бондаренко, «контекстуальное цитирование основано на манипуляции с заурядными вещами и явлениями, поскольку они имеют более емкий информационный потенциал» [32,с.16]. Данный аспект определяется аналогией функционирования вещи в традиционной культуре, когда ее создание и использование осмысливалось в единой космологической схеме. Важно, что в прошлом технологические приемы изготовления «относились к области сакрального знания», специалисты имели особо высокий статус в обществе, могли «воздействовать на судьбы людей», контролировали «канал связи между миром человека и миром природы, являясь своеобразными посредниками» [14, с.64]). Ориентация современного художника на традиционное мировосприятие, стремление прикоснуться к божественным истокам возникновения мира, способствуют «дублированию» и продолжению исходной, заданной мифом ситуации. Кстати, для этнофутуризма главным материалом для цитирования становится архаикомифологическая система этноса, в частности первообразы-архетипы коллективного бессознательного, хотя он обращается и к современным мифам глобально-информационной системы, например к технологиям массовой культуры (флэш-мобу, перформансу, акции). Следует отметить и то, что этнофутуристический и постмодернистский подходы ставят во главу угла иррационально-мифологическую компоненту. Главным языком для этнофутуризма является символико-архаический язык древности, апеллирующий к подсознанию аудитории. Мифологический методизм подразумевает использование традиционных символов, переосмысленных автором «в спекулятивном ракурсе»[32,с. 17] (по 58 |
65 плавно перейти на язык большинства (русский, латышский, финский, шведский). Выступающий тем самым превращает весь свой родной язык попросту в символ, лишенный практической функции» [238]. Этнофутуризм, хотя и цитирует тексты «своей» культуры, цитирует особым образом, творчески, что позволяет делать вывод о том, что даже на уровне интертекстуальности намечается некоторое отличие этнофутуризма от постмодернизма и подтверждает нашу мысль не о тождественности, но о родственности этнофутуризма постмодернизму. Кстати, для этнофутуризма главным материалом для цитирования становится архаико-мифологическая система этноса, в частности первообразы-архетипы коллективного бессознательного, хотя он обращается и к современным мифам глобально-информационной системы, например, технологиям массовой культуры (флэш-мобу, перформансу, акции). Следует отметить и то, что этнофутуристический и постмодернистский типы возводят во главу угла иррационально-мифологическую компоненту. Главным языком для этнофутуризма является символико-архаический язык древности, апеллирующей к подсознанию аудитории. Это качество, кстати, свойственно и постмодернизму, пропагандирующему иррациональное. В целом можно говорить о выстраивании обеими системами нового мифа, причем постмодернистский миф можно считать пессимистически эсхатологическим (миру, по мнению постмодернистов, не грозит, «конец истории», но, напротив, то, что можно было бы определить, трансформировав слова М. Кундеры, как «невыносимая бесконечность бытия»), а этнофутуристический миф основанным на вере в прогресс. В этой тональности новых мифологических систем, думается, кроется одно из главных отличий двух мировоззрений. Действительно, этнофутуризм продуцирует представление о нереализованных еще возможностях этноса, в то время как постмодернизм мысль о ситуации бесконечного «ксерокса», оптимистически-космогоническим, |