|
выражению Л. К. Бондаренко), популярных мифов-образов. Это качество, кстати, свойственно и постмодернизму, пропагандирующему иррациональное. По мнению создателей этноэстетики, древнейшие космологические мифы способствуют объединению родственных народов, обогащают литературу, вносят в культуру важные смыслы [179, с.22]. В целом можно говорить о выстраивании обеими системами нового мифа, причем постмодернистский миф можно считать пессимистическиэсхатологическим (миру, по оценке постмодернистов, не грозит «конец истории», но, напротив, его ожидает то, что можно было бы определить, трансформировав слова М. Кундеры, как невыносимая бесконечность бытия) см. [112, с. 123], а этнофутуристический миф оптимистическикосмогоническим, основанным на вере в прогресс. По мнению С. Завьялова, этнофутуризм осмысливался национальной элитой как предоставленная возможность «выражать ...неуловимое и сокровенное, что открывается через постижение этнических архетипов», и будет встроено в модернизированные проекты будущего [74, с.352]. Сами художники, воодушевленные тем вниманием, которое привлекли к себе их картины на выставке финно-угорской живописи «Угрикультура 2000» (Финляндия), выразили уверенность в том, что они разрабатывают «новое направление мирового искусства, которое имеет большие перспективы» [173, с. 19]. Их оптимистический настрой поддерживался укреплением в данный период международного финно-угорского движения, культурных связей с Финляндией, Эстонией и Венгрией, а также романтизацией финноугорского «братства». Идейные искания национальной элиты были сосредоточены на зарождении единства финно-угорского мира, идеализации некоего «золотого века», поскольку «извечный возврат на круги свои есть настоящее» [173, с.25]. В оптимистической тональности новых мифологических систем, в романтизме их философии, очевидно, и кроется одно из главных отличий двух мировоззрений. Действительно, этнофутуризм продуцирует 59 |
65 плавно перейти на язык большинства (русский, латышский, финский, шведский). Выступающий тем самым превращает весь свой родной язык попросту в символ, лишенный практической функции» [238]. Этнофутуризм, хотя и цитирует тексты «своей» культуры, цитирует особым образом, творчески, что позволяет делать вывод о том, что даже на уровне интертекстуальности намечается некоторое отличие этнофутуризма от постмодернизма и подтверждает нашу мысль не о тождественности, но о родственности этнофутуризма постмодернизму. Кстати, для этнофутуризма главным материалом для цитирования становится архаико-мифологическая система этноса, в частности первообразы-архетипы коллективного бессознательного, хотя он обращается и к современным мифам глобально-информационной системы, например, технологиям массовой культуры (флэш-мобу, перформансу, акции). Следует отметить и то, что этнофутуристический и постмодернистский типы возводят во главу угла иррационально-мифологическую компоненту. Главным языком для этнофутуризма является символико-архаический язык древности, апеллирующей к подсознанию аудитории. Это качество, кстати, свойственно и постмодернизму, пропагандирующему иррациональное. В целом можно говорить о выстраивании обеими системами нового мифа, причем постмодернистский миф можно считать пессимистически эсхатологическим (миру, по мнению постмодернистов, не грозит, «конец истории», но, напротив, то, что можно было бы определить, трансформировав слова М. Кундеры, как «невыносимая бесконечность бытия»), а этнофутуристический миф основанным на вере в прогресс. В этой тональности новых мифологических систем, думается, кроется одно из главных отличий двух мировоззрений. Действительно, этнофутуризм продуцирует представление о нереализованных еще возможностях этноса, в то время как постмодернизм мысль о ситуации бесконечного «ксерокса», оптимистически-космогоническим, |