|
«Сразу после свержения царя обнаружилась непрочность связи Центра с местными организациями, радикальным образом сказавшееся на «хлебных планах», оказалось, что далеко не все демократические органы, в особенности мелко-территориальные, т.е. наиболее близкие к населению, в состоянии подняться до понимания общегосударственных задач и эмансипироваться от чисто-местных интересов». [78] Идея планового начала, ведущего страну к единой цели, была ни чем иным, как идеей нового национального единения, идеей лежащей за пределами хозяйства и экономики. Она заступила на место ранее существовавшей общеимперской идеи, обеспечивающей морально-политическое единство власти и народа. Но если ранее она лежала в плоскости православного миропонимания равенства всех перед Богом и царем, то сейчас ее религиозная составляющая переместилась в плоскость равенства всех перед неким законом «высшей правды», исходящим из экономической необходимости и практической целесообразности. Господствующим принципом послереволюционного государственного регулирования, при сохранении всех вышеперечисленных, стала агитация за «управление по-новому, более рациональному принципу», за управление «невзирая ни на какие особы», т.е. доказывание, обоснование законности действий чрезвычайных органов управления любого уровня. Это было то, на что не решилось военное руководство в период 1915-1917 годов, чтобы осуществить национальное единение патриотов-государственников и общественников-экономистов в особых совещаниях и военнопромышленных комитетах. Руководящие функции в послереволюционных губернских комитетах по продовольствию, транспорту, промышленности, интендантскому снабжению и обороне стали принадлежать эмиссарам Временного правительства (впоследствии комиссарам Советской власти) людям, владеющим пером и талантом устной агитации и пропаганды, но абсолютно не понимающим принципов функционирования имперского хозяйства. Для целей разъяснения политики той или иной партии в 136 |
ва Временного правительства стали, таким образом, представлять из себя коллегиальные органы не исполнительной, а законодательной власти, чьи распоряжения стали носить характер законотворческой инициативы. Нарушился принцип единства государственного управления, который был заложен в основу министерской системы со времени ее учреждения "все министерства составляют единое управление и ни одно из них не может отдаляться от других ни в видах управления, пи в общей его цели"ш. Если до февраля 1917 года министерства, как представители верховной "вертикали" власти, не обладали правом законотворческой инициативы в проведении реорганизации отрасли или же органов управления на местах, что было зафиксировано в неотъемлемом праве "единодержавства" законодателя, то Февральская революция провозгласила законность сепаратного законотворчества, поставив во главу угла не цель общегосударственного управления, а способ формирования его органов. "Сразу после свержения царя обнаружилась непрочность связи Центра с местными организациями, радикальным образом сказавшееся на "хлебных планах", оказалось, что далеко не все демократические органы, в особенности мелко-территориальные, т.е. наиболее близкие к населению, в состоянии подняться до понимания общегосударственных задач и эмансипироваться от чистоместных интересов"331. Идея планового начала, ведущего страну к единой цели, была ни чем иным, как идеей нового национального единения, идеей лежащей за пределами хозяйства и экономики. Она заступила на место ранее существовавшей общеимперской идеи, обеспечивающей морально-политическое единство власти и народа. Но если ранее она лежала в плоскости православного миропонимания равенства всех перед Богом и царем, то сейчас ее религиозная составляющая переместилась в плоскость равенства всех перед неким законом "высшей правды", исходящим из экономической необходимости и практической целесообразности. Господствующим принципом послереволюционного государственного регулирования, при сохранении всех вышеперечисленных, стала агитация за 281 282 "управление по-новому, более рациональному принципу", за управление "невзирая ни на какие особы", т.е. доказывание, обосповываиие законности деиствий чрезвычайных органов управления любого уровня. Это было то, на что не решилось военное руководство в период 1915-1917 годов, чтобы осуществить национальное единение "патриотов-государственников" и "общественниковэкономистов" в особых совещаниях и военно-промышленных комитетах. Руководящие функции в послереволюционных губернских комитетах по продовольствию, транспорту, промышленности, интендантскому снабжению и обороне стали принадлежать эмиссарам Временного правительства (впоследствии комиссарам Советской власти) людям, владеющим пером и талантом устной агитации и пропаганды. Для этой цели в распоряжение чрезвычайных органов государственного регулирования "посылались особые агитационные отряды"3.32 Проповедь новой веры подкреплялась силой оружия. Этот второй более действенный аргумент, не включали в арсенал своих средств даже военные люди, казалось бы, привыкшие убивать, но, нимало не сомневаясь, включили либеральные и революционные демократы. Октябрьский "переворот", произошедший в столицах в течение 2-3 дней, переживал на местах более сложную эволюцию. Борьба за власть и "борьба за хлеб" настолько слились в перманентную реорганизацию органов чрезвычайного регулирования, что в ней порой невозможно • отделить "патриотизм" от "карьеризма", "политику" от "экономики", интересы "страны" от интересов "национально-групповых". По декрету Временного правительства от 25 марта 1917 года губернские, городские, уездные и волостные продовольственные комитеты, формально подчиняющиеся Губернским Земским Управам или же Городским думам (Управам), а на деле указаниям Центра, должны были иметь в своем составе следующих представителей: 3 представителя по избранию нового, демократического земского собрания • (городской управы), т.е. от административного органам |