|
lot искусственно насаждаемыми сверху коллективными формами производства. Это не могло не отразиться на внутреннем состоянии деревенского общества. Все то новое и в жизни, и в быте крестьянства, что мы привыкли связывать с событиями начала 1930 г. имело место и в 1927-1929 гг., причем отнюдь не в зародышевом состоянии, хотя масштабы событий в 1928 и 1930 гг. были естественно различны. Складывающиеся критическая ситуация в аграрной сфере и намечавшиеся варианты ее преодоления стали прологом к первому акту деревенской трагедии. Начался процесс свертывания нэпа, когда на смену расколотой деревне стала создаваться новая общность именуемая «колхозным крестьянством». Репрессивные методы проведения аграрной политики способствовали внедрению государства в практику организации сельскохозяйственного производства. Хотя, как считает Н.П. Носова, было бы существенной ошибкой представлять отношение большевиков к деревне в виде «некоего концептуального монолита».286 Беззакония властей по отношению к крестьянству рождали сопротивление. В большинстве своём это были пассивные формы борьбы, такие как свертывание сельскохозяйственного производства, посылка ходоков в столицу с жалобами, утаивание хлеба, забой скота и т.п. Факты конфронтации между властью и крестьянством нашли свое отражение в многочисленных информационных сводках, справках и докладах ОГПУ. Сводки сведений о текущих событиях и настроениях на местах являлись базой всей системы информационных материалов ОГПУ, позволяющих власти «все знать», все держать под своим контролем. Начавшаяся осенью 1927 г. сталинская «революция сверху» Носова Н.П. Деревня второй половины 20-х г. // НЭП: завершающая стадия /Соотношение экономики и политики. М., 1998. С. 210. |
Социально-экономическая эволюция деревни способствовала развитию естественных собственнических тенденций в среде крестьянства и тем самым вступала в принципиальное противоречие с искусственно насаждаемыми сверху коллективными формами производства. Это не могло не отразиться на внутреннем состоянии деревенского общества. Все то новое и в жизни, и в быте крестьянства, что мы привыкли связывать с событиями начала 1930 г. имело место и в 1927-1929 гг., причем отнюдь не в зародышевом состоянии, хотя масштабы событий в 1928 и 1930 гг. были естественно различны. Складывающиеся критическая ситуация в аграрной сфере и намечавшиеся варианты ее преодоления стали прологом к первому акту деревенской трагедии. Начался процесс свертывания нэпа, когда на смену расколотой деревне стала создаваться новая общность именуемая «колхозным крестьянством». XV. ФОРМЫ ЭКОНОМИЧЕСКОГО САБОТАЖА ДЕРЕВНИ К концу 20-х годов доколхозная деревня оказалась перед лицом новых экономических реалий. Крестьяне под мощным социально-экономическим давлением государства довольно быстро утрачивали как иллюзии, так и стимулы к расширению сельскохозяйственного производства. Это было прямым следствием ломки рыночных отношений нэповской политики. Особое место в этом процессе принадлежало налогообложению. Отметим, что именно неоправданно жесткое налоговое законодательство заставляло сельского труженика искать любые возможные способы обойти многочисленные центральные и местные инструкции и распоряжения. Гневные крестьянские письма, сообщающие о непомерной тяжести сельхозналога, попадали даже на страницы центральных изданий. Сельхозпроизводители недоумевали: «почему с крестьян берут со всего производства? Например, крестьянин имеет 15-20 корней яблонь для своего хозяйства, с него берут налог с яблонь, теперь имеет какой-нибудь крестьянин кустарное производство, с него берут с заработанного рубля, крестьянин платит за землю тоже. Почему не берут налог именно с земли, а с посевной площади и с кустарного производства? Выходит за землю плати, за яблони плати, за производство плати, за все плати, дерут с крестьян три шкуры, а то и больше. Заведи что-нибудь — сейчас с тебя налог».1 Авторы некоторых анонимных посланий высказывались еще резче: «В сельскохозяйственной политике виноваты верхи, которые дают директивы, а низы, боясь отклонения, жмут еще больше. Налоговая политика в нынешнем году оставляет по одной корове в хозяйстве. Это позор, а не строительство. Крестьянство озлоблено и дойдет до волнения».2 Обострение хлебозаготовительного кризиса в 1928 г. повлекло за собой изменения в государственной политике в деревне, выразившейся во введении чрезвычайных мер и переходе к коллективным формам хозяйства. Пытаясь изъять максимальное количество денежных средств, власть, терпя поражения на «хлебном фронте», резко увеличивает общую сумму намеченного к сбору сельхозналога. Было запланировано собрать налог в сумме 400 млн. руб., против 310 млн., собранных в стране в 1927/28 годах.3 Рост сельхозналога был так стремителен, что превзошел ожидания главы правительства А.И. Рыкова, утверждавшего, «что мы вместо 400 млн. руб. получим вероятно 430 млн. руб.»4 В действительности, в 1929 г. по стране собрали 500 млн. руб.5 Складывалась парадоксальная ситуация: деревня нищала, а налоговые поступления все больше возрастали. Это противоречие объясняется тем, что крестьяне отдавали практически все накопления (даже припрятанные на черный день), поддаваясь на шантаж и угрозы со стороны государства. Совершенно очевидно, что в 1928-1929 гг. налогообложение изменялось таким образом, что вело к росту налогового бремени и, прежде всего, на середняков: «Давай последний хлеб и гони скотину на базар, — возмущались единоличники, — продавай, а давай»6. Провозглашая уступки крестьянству на словах, на деле правительство все более усиливало налоговый пресс. Процесс этот не был прямолинейным и последовательным, что подтверждается материалами особого хлебного совещания по Московской губернии, состоявшегося 13 июля 1928 г. С одной стороны, в них содержится ряд требований о немедленном прекращении всякого рода административных репрессий.7 Наряду с этим говорится о необходимости повышения налоговых платежей с крестьян, причем речь идет о любых возможных способах сбора средств.8 В резолюциях пленума ЦК и ЦКК ВКП (б), состоявшегося 6-11 апреля 1928 г., трижды подчеркивалось значение налога в деле реализации политики ограничения и вытеснения кулачества, и было высказано требование, извлечь часть «деревенских накоплений в денежной форме, под углом зрения обложения верхних слоев деревни».9 В результате проведения обозначенных мероприятий крестьяне стали выступать с многочисленными жалобами: «мы говорим об интенсивности сельского хозяйства, в то же время налог ежегодно возрастает, не сокращаем ли мы этим посевов и идем к бедноте и гибели».10 «Население деревни увеличивать посевную площадь не будет, т.к. слишком тяжелый налог».11 Действительно, законодательство о налогах было составлено таким образом, что уже посев 6-ой десятины в хозяйстве вел к увеличению налогов на 50, а то и 100%.12 В ответ на это единоличные крестьяне стали сокращать размеры посевных площадей. Так в Московской губернии посевная площадь с 1927 по 1929 г. уменьшилась на 85,1 тыс. га, в Тверской губернии на 45 тыс. га, а в Тульской губернии на 12 тыс. га13. В Московской губернии за три года (1927-1929 гг.) на 8% уменьшился озимый клин, а на 17,4% посевы овса.14 Динамика сокращения посевных озимых площадей выразилась в следующихцифрах (в процентном отношении к общей посевной площади): в 1927 г. — 34,6%; в 1928 г. — 31,8%; в 1929 г. 28,6%.1S Снижение роли зерновых, а в особенности озимого клина в крестьянских хозяйствах связано с уходом селян в те производственные сферы, которые были менее доступны налоговым органам. Сходная ситуация наблюдалась и в Тверской губернии, где производство валовой продукции, выраженное в рублях, уменьшилось на 5,2%. Товарность сельского хозяйства Московской, Тверской и Тульской губерний по сравнению с 1927 г. сократилась на 0,4%.16 Введение в 1928 г. чрезвычайных мер и оживление методов «военного коммунизма» вынудили основную массу сельскохозяйственных производителей сокращать, прежде всего, посевы именно зерновых культур. Только за год (с 1928 г. по 1929 г.) общий спад достиг 9%, в том числе ржи — 9,1%.17 В результате производство зерна на душу населения в 1925-26 — 518 кг., в 1926-1927 — 532 кг., в 1928 — 480 кг. (довоенный сбор составлял 597 кг. на душу населения).18 Московская и Тверская губернии потеряли приблизительно 1/4 сбора ржи в 1928 г., по сравнению с 1927 годом или более чем 24 кг. на душу сельского населения.19 По данным А.И. Рыкова в стране в 1926г. был стабильный посев зерновых — 86,7% довоенной площади. Но в 1928 г. рассчитывали не только упорядочить процесс возникновения коллективных хозяйств, исключив из него состоятельные крестьянские дворы, но и перераспределить финансовую помощь деревне, исключить затраты на лжекооперативы. Поворот в аграрной политике государства стал катализатором такого процесса как миграция. Конечно, миграция существовала и ранее, но лишь к концу 20-х г. миграционные процессы стали выходить из под контроля государства. Набирающий силу отток сельского населения в предколхозное время лишь отчасти был вынужденным. Одни крестьяне (пока еще небольшая часть) насильно высылались из своих сел в связи с раскулачиванием, и почти половина из них, в конце концов, оседала в городах, становясь рабочими на промышленных предприятиях. Очевидец того, как происходило выселение из Тверской губернии раскулаченных крестьян в 1929 г., рассказывая о той трагедии, которая разворачивалась у него на глазах, с горечью рассуждал: «выселяли кулаков вместе с малолетними детьми, без всяких средств к существованию. За что страдают дети, хотя бы и кулацкие? Что должен делать глава кулацкой семьи, поставленный вне закона, для того, чтобы прокормить свою семью? Ответ ясен. Мы сами вызвали его на грабежи и убийства, на кулацкий террор, о котором мы после пишем, раздуваем озлобление людей еще больше в то время, когда мы сами создали эти условия. Я лично сам себя представляю в лагере контрреволюции, без всяких прав и вне закона. Что я делал бы? Грабил бы, убивал бы, боролся бы за свое существование до смерти. В таком положении у нас сейчас кулак. Ведь кому хочется лечь преждевременно в гроб и положить рядом семью. Почему мы сами создаем внутри себя двухмиллионную армию врагов, только из крестьян?».24 Раскулаченной и выселенной части сельских жителей было труднее всего найти для себя место в новой советской действительности, судьбы большинства этих людей оказались сломанными. Другие (самая значительная часть сельхозпроизводителей) бежали из деревень сами, не имея возможности вынести сверхдавление государственной машины. Это бегство ускорило формирование слоя «нелегалов» в быстро растущих городах. Третьи уезжали потому, что в результате приоритетного развития промышленности в городах создавались новые рабочие места, и была более реальная перспектива улучшить свое материальное благосостояние.25 К миграционным процессам подталкивала крестьян и бесперспективность дальнейшего укрепления индивидуального хозяйства. Известен факт, когда часть состоятельных крестьянских семей, около сотни дворов, из Ставрополья, спасаясь от колхозов, снялась с насиженных мест с имуществом и скотом, и ушла к озеру Маныч, на границе с Калмыкией; там поселилась на необитаемом острове, чудом избежав коллективизации.26 Анализ механического прироста населения в Московской, Тверской и Тульской губерниях позволяет сделать вывод, о том, что в данном регионе с конца 1927 г. миграция сельского населения, подстегиваемая деструктивной политикой властей, постепенно набирала обороты, приобретая к началу 30-х г., по выражению Ш. Фицпатрик, характер «настоящего исхода».27 Статистические данные свидетельствуют, что с 1927 по 1929 гг. количество городского населения в Московской губернии увеличилось приблизительно в 1,3 раза.28 В Тульской и Тверской губерниях за три года число горожан возросло в 1,2 раза.29 Иная картина наблюдалась в составе сельского населения. Об уменьшении численности жителей деревни говорят следующие цифры: в Московской губернии в 1927 г. количество жителей по сравнению с 1926 г. сократилось на 20,5 тыс. человек; в 1928 г. на 21,3 тыс. человек, а в 1929 г. еще на 22,4 тыс. человек.30 В Тверской и Тульской губерниях мы располагаем соответствующими данными лишь за 1928 г.: в Тверской губернии сельское население уменьшилось на 20,2 тыс. человек, в Тульской на 21,8 тыс. человек.31 Миграция неизбежно оказывала влияние на социальные процессы, протекавшие внутри деревенского общества. Чаще всего деревню покидали мужчины — молодые, сильные, энергичные, имевшие возможность уехать. В 1928-1929 гг. из сел Московской губернии уехало 10260 мужчин, в то время как число женщин, оставивших родные края, было в 2,5 раза меньше.32 Из Тверской губернии за те же годы убыло 7297 мужчин, из Тульской — 11312 мужчин (количество убывших женщин, в обоих случаях, было меньше приблизительно вдвое).33 Оставшиеся в деревне часто теряли супруга или взрослых сыновей, от которых можно было ждать поддержки в старости. Многие из уехавших в дальнейшем утрачивали связь с аграрным сектором навсегда. С уходом молодых мужчин российские села теряли потенциальных предводителей вооруженных выступлений; кроме того, надежда найти работу за пределами села умеряла гнев и отчаяние крестьян. В то же время исход уносил из деревень значительное число «советских элементов». По мнению Ш. Фицпатрик, крестьянин, занимавший в 20-е г. прогрессивную, урбанистически ориентированную, просоветскую позицию, обладал наибольшими возможностями для устройства в городе. Нередко оказывалось, что самые стойкие защитники первых колхозов и самые пламенные их противники в конце 20-х г. уже покинули деревню навсегда.34 Те, кто оставался в деревне, в своем большинстве, оказывались деморализованными, но еще не сломленными. Деревня становилась на путь активного неповиновения. Курс на коллективизацию, ограничение предпринимательских хозяйств, свертывания рыночных отношений, стал генеральной линией партии в аграрной сфере. Государство все активнее внедрялось в организацию сельскохозяйственного производства, используя при этом широкий арсенал различных методов, в том числе и носящих репрессивный характер. Вместе с тем, вся мозаика отношений власти и крестьянства еще до конца не сложилась. Как верно замечает Н.П. Носова, было бы существенной ошибкой представлять отношение большевиков к деревне в виде «некоего концептуального монолита».1 Его пока не существовало. Он находился в процессе становления, что, однако, не мешало партийным чиновникам всех мастей насаждать в деревне свой «образец коммунистического светлого будущего». Беззаконие властей по отношению к крестьянству рождало сопротивление. В большинстве своем это были пассивные формы борьбы, такие как свертывание сельскохозяйственного производства, посылка ходоков в столицу с жалобами, утаивание хлеба, забой скота и т.п. Вместе с тем, наблюдается рост и активных форм противодействия «чрезвычайщине». Факты конфронтации между властью и крестьянством нашли свое отражение в многочисленных информационных сводках, справках и докладах ОГПУ. Сводки сведений о текущих событиях и настроениях на местах являлись информационной базой ОГПУ, позволяющей власти «все знать», все держать под своим контролем. Эти материалы анализировались Информационным отделом ЦК ВКП (б), который на их основе составлял развернутые обзоры о настроениях, господствующих в деревне, о формах и методах сопротивления властям. |