|
дочь, всю избитую ее обезумевшим от нужды, горя и водки мужем» [Цит. по: 168, с.297]. Совершенно иная картина наблюдается в случае,.если русское сердце руководствуется меркой любви и благородных чувств. В таком случае русский народ поражает своей сострадательностью и добротой. Проявления доброты русского народа Достоевский видел не только в отсутствии злопамятства и не умении русских долго и серьезно ненавидеть, но и в жалости по отношению к врагам и преступникам. Писатель указывал на то, как русские солдаты проявляли доброту на войне по отношению к неприятелю. Во время Севастопольской кампании, пишет он, раненых французов «уносили на перевязку прежде, чем своих русских», говоря: «Русского-то всякий подымет, а французик-то чужой, его наперед пожалеть надо». И во время русско-турецкой войны 1877-1878 гг. солдат кормит измученного в бою и захваченного в плен турка: «Человек тоже, хоть и не хрестьянин» [Цит. по:168, с.291]. Апофеозом символического художественно-философского изображения доброты русского человека по отношению к преступникам у Достоевского выступает образ крестьянина Марея. Писатель вспоминает свой мальчишеский страх перед вымышленным детской фантазией волком и мужика Марея, нежно успокаивающего его. «Встреча была уединенная, в пустом поле, и только Бог, может, видел сверху, каким глубоким и просвещенным человеческим чувством ч и какою тонкою, почти женственною нежностью может быть наполнено сердце иного грубого, зверски невежественного крепостного русского мужика...» [88, с.151]. Причем, по Достоевскому, природная доброта сохраняется подспудно даже в самом ожесточенном жизненными невзгодами русском сердце. Будучи на каторге, писатель видит проявления лучших качеств русских у самых закоренелых преступников. «Этот обритый и шельмованный мужик, с клеймами на лице и хмельной, орущий свою пьяную сиплую песню, ведь это тоже, может быть, тот же самый Марей: ведь я не могу заглянуть в его сердце» [88, с.151]. |
видел в отсутствии злопамятности и неумении русских людей долго и серьезно ненавидеть; в жалостливости русского народа по отношению к преступникам; в участливом и заботливом отношении со стороны русских солдат к раненым и плененным неприятелям. Апофеозом символического художественно-философского изображения русской доброты в “Дневнике писателя” выступает образ крепостного крестьянина Марея. Ф.М. Достоевский вспоминает свой мальчишеский страх перед вымышленным детской фантазией волком и мужика Марея, по-матерински нежно успокоившего его: “Встреча была уединенной, в пустом поле, и только бог, может, видел сверху, каким глубоким и просвещенным человеческим чувством и какою тонкою и почти женственною нежностью может быть наполнено сердце иного грубого, зверски невежественного русского мужика ...” [Достоевский, 1989, с. 151]. Причем, по Достоевскому, природная доброта сохраняется подспудно даже в самом ожесточенном жизненными невзгодами русском сердце. Будучи на каторге, писатель видит проявления лучших качеств русского народа у самых закоренелых преступников: “Этот обритый и ошельмованный мужик, с клеймом на лице и хмельной, орущий свою пьяную сиплую песню, ведь это тоже, может быть, тот же самый Марей: ведь я же не могу заглянуть в его сердце” [Достоевский, 1989, с. 151]. Такова поражающая своим ветхозаветным духом диалектика добра и зла в русском менталитете. Социально-культурным проявлением сердечно-созерцательного строя менталитета является своеобразная русская форма веры в Иисуса Христа, а вместе с тем и своеобразие одухотворенной православием русской культуры. Русское православие, возможно, наиболее полно соответствует религиозно-духовным принципам раннего христианства, ибо основывает свое почитание не на воле и разуме, как это имеет место соответственно в католицизме и протестантизме, а на принципе религиозного чувства и сердечного созерцания. Чувственно-созерцательное 197 |