Проверяемый текст
Ворожбитова Александра Анатольевна. Лингвориторическая парадигма (Диссертация 2000)
[стр. 74]

74 языковой поверхностью («на этом языке нельзя было понимать, на нем можно было симулировать»); советской философией как языковым явлением, утратившим связь с неязыковой реальностью [Гиренок, Ьир:/Лу\у\у.1ж)по.ги/ПЪп5/ \\Ь ц/шг зргаеЬе.1пт1.1.
С.
Медведев, рассуждая о новой речи, сложившейся в 30 50-е годы, отмечает такие ее характерные особенности, как отсутствие индивидуального авторства и принудительность высказывания (авторитарный дискурс власти отражен в насильственных речевых актах).
По мнению С.
Медведева, уместно сравнение развитого советского дискурса 30 50-х гг.
с непрекращающейся литургией.
Текст имеет постоянно поддерживаемое литургическое звучание, народ в нем как бы постоянно правит мессу своей благостности, праведности и непогрешимости [Медведев, Ьир://оШ.гиз5.ги:8083/ап1о1о^)пое/тес1уе<1Ь1т].
Э.
Маркштайн в работе «Советский язык и русские писатели» утверждает, что при определении тоталитарного характера советского языка следует выделить два аспекта: притязание на тотальность охвата действительности и тотального контроля над обществом, с одной стороны, и агрессивность самого его внедрения в тоталитарном государстве с другой [Маркштайн, 1995].
Лингвистически этот язык можно описать как систему означающих (знаков, сигнификантов), за которыми или вообще не стоит означаемого (референта, сигнификата), например: счастливое детство, или же стоит прямо противоположное тому, что принято данными словами называть на естественном, то есть человеческом, языке, например: высшая мера социальной защиты вместо расстрел (государство не только довлеет над личностью, но и претендует на защиту общества от нее).
Слова советского языка теряют свои синтаксические связи, свою значимость, свое семантическое поле.

Новоязовский синтаксис не заботится об обяза
[стр. 101]

101 воззренческим штампам и ритуалам.
Общие положения монографии Куниной конкретизируются ею в статье «Язык тоталитарной системы в повести «Котлован» (1999).
К языку Платонова в этом плане обращаются и другие авторы, в том числе на примере романа «Чевенгур», рассказа «Впрок» (Колотаев 1999, 226-230), (Маркштейн 1995, 107-109).
Язык А.
Платонова как «квазиязык утопии» можно...
рассматривать как некую вторичную семиотическую систему, пристройку к национальному языку, используемую в определенном социуме и имеющую особый узус распространения» (Буйлов 1996, 229).
Отметим также статью В.Д.
Черняк «Речевой портрет носителя просторечия в «наивном письме» (1999), где обзор научной литературы о новоязе коррелирует с другими научными докладами автора, например, о прозе Зощенко.
Западные исследователи отмечают, что тоталитарный язык в русском варианте господствовал гораздо дольше всех иных своих разновидностей, был гораздо прочнее структурирован и использовался писателями как художественный прием.
В советском дискурсе выделяется два аспекта: притязание на тотальность охвата действительности и тотальность контроля над обществом, с одной стороны, и агрессивность самого его внедрения с другой (Маркштейн 1995, 99).
При этом раскрывается роль цензуры и репрессивного аппарата, которые квалифицируются лингвистически как система означающих (знаков сигнификатов), за которыми или вообще не стоит означаемого (референта сигнификата) или стоит прямо противоположное тому, что принято называть на единственном языке (например, вместо «расстрел» «высшая мера социальной защиты»).
Таким образом, «слова советского языка теряют свои синтаксические связи, свою значимость, свое семантическое поле» (Там же, 105).

[Back]