|
Данная историческая ситуация, характеризующаяся оппозицией власти и демоса, чрезвычайно обостряет проблему политико-культурной идентификации. Можно сказать, что авторитарно-рыночная парадигма, выступая одновременно в двух статусах: «буферной» (краткосрочной) и исторической (долгосрочной) политико-культурной парадигмы, едва став актуализированным регулятором политического бытия, тут же вступила в третью, заключительную свою стадию, связанную с кризисом идентичности российского социума. Проявление индентификационного кризиса в любом обществе, находящемся в состоянии транзита перехода от одной системы ценностей к другой, проявляется в следующих аспектах. Во-первых, на уровне общественного сознания нарастает ощущение, предчувствие грядущих перемен, которые во многом непонятны, необъяснимы, а, следовательно, являют собой нечто, априори нежелательное, или даже враждебное. Но неизбежно наступающее «отчужденное» будущее не может стать основой для политико-культурной идентификации, т.е. наполнить смыслами перспективы индивидуального и общественного бытия. При этом кризис идентичности носит надперсональный характер, когда актуальны прежде всего вопросы «Кто Мы? Куда идем?», а вопросы «Кто Я? С кем Я?» вторичны. Далее, предметным выражением политико-культурного кризиса в обществе становится уход значительной части людей с политикоправового поля (криминальный бизнес, жизнь «по понятиям» (а не по закону), создание бандитских «бригад», формирование мафиозных структур, проституция и т.п.) на фоне романтизации этого процесса в культуре, ибо образовавшийся ценностно-нормативный вакуум не позволяет четко определить в этом отношении позицию государственных и общественных структур. Это означает, что политическая (публичная) власть сдает свои позиции под напором власти тайной, невидимой, которую Н.Боббио назвал «криптоправлением». Эти аспекты на сегодняшний день в России более чем актуальны. «Кризис идентичности» 125 |
237 одних ценностных преференций (предпочтений) к другим. Во-первых, на уровне умонастроений нарастает ощущение, предчувствие грядущих перемен, которые непонятны, необъяснимы, а, следовательно, являют собой нечто, изначально выступающее в образе нежелательного, враждебного, отчужденного будущего. Это неизбежно наступающее (но не располагающее к себе!) будущее не может являться идентификатором, т.е. наполнить смыслами и очертить перспективы индивидуального и общественного бытия. Во-вторых, подобные труднообъяснимые с рациональной точки зрения умонастроения становятся массовыми, вовлекают в свою орбиту значительные группы населения. Происходит, своего рода, реализация гегелевского закона перехода количественных изменений в качественные кризис идентичности приобретает надперсональный характер, когда актуализируется не вопрос «Кто я?», а вопрос «Кто мы?». В-третьих, внешним выражением духовной (ценностной) сумятицы в обществе становится неуправляемость поведения определенной категории людей (криминальный бизнес, контрабанда, проституция), ибо образовавшийся ценностно-нормативный вакуум не позволяет по отношению к ним четко определить позицию государственных и самодеятельных структур. Это равнозначно тому, что эмерджентная (публичная) власть сдает свои позиции под напором власти тайной, невидимой, или той силы, которую можно назвать «криптоправлением» (Н.Боббио). «Идентичность, безусловно, является ключевым элементом субъективной реальности, отмечают П. Бергер и Т. Лукмаи. Подобно всякой субъективной реальности: она находится в диалектической взаимосвязи с обществом... Общества обладают историями, в процессе которых возникают специфические идентичности; но эти истории, однако, творятся людьми, наделенными специфическими идентичностями».21 21 Бергер Л., Лукмаи Т. Социальное конструирование реальности. Трактат по социологии знания. -М.: Мсднум, 1995.-С. 279-280. |