|
перейти к новому сознанию лишь на почве синтеза знания и веры, синтеза, удовлетворяющего положительно ценную потребность интеллигенции в органическом соединении теории и практики, "правды-истины" и "правдысправедливости"»1. В целом концепт правды почти всегда выступает в сопряженности с понятием справедливости. Острое интуитивное ощущение справедливости или ее отсутствия в России присуще людям всех сословий. Достоевский, наблюдая за поведением каторжников, приходит к заключению: «Высшая и самая характеристическая черта нашего народа это чувство справедливости и жажда ее»2. Правда для российской ментальности ассоциируется прежде всего со справедливым, но милосердным судом. Он основан на понимании «правды человека» и на любви-жалости к ближнему. Связь концепта правды с русским национальным сознанием чувствовали и зарубежные авторы, знакомые с русской культурой. Р. М. Рильке, создавая образ России в своих «Историях о Господе Боге», одну из них назвал «Песныо о правде». Характеризуя русскую духовную культуру, Рильке остановил свое внимание именно на понятии правды и показал его действенную силу. Аналогичные наблюдения делал С.Л. Франк. В сборнике «Вехи» он писал: «Теоретическая, научная истина, строгое и чистое знание ради знания, бескорыстное стремление к адекватному интеллектуальному отображению мира и овладению им никогда не могли укорениться в интеллигентском сознании»3. С.Л. Франк называет умонастроение интеллигенции морализмом. Он пишет: «Нравственность, нравственные оценки и нравственные мотивы занимают в душе русского интеллигента совершенно исключительное место»4. Ф.А. Степун пишет о тех молодых людях, которые, 1Бердяев Н. А. Философская истина и интеллигентская правда: Репринт воспроизв. изд. 1909 г. // Вехи. М., 1990. С. 25. 2Достоевский Ф. М. Поли. собр. соч. В 30 т. М., 1972-1990. Т. 4. С. 121. 3Франк С.Л. Этика нигилизма: Репринт воспроизв. изд. 1909 г. // Вехи. М., 1990. С. 153. 4Там же. С. 152. 112 |
г 7. Заключение 637 ствующий в семантике «правды», осмысляется именно в терминах •справедливости. Это недвусмысленно выразил Н. К. Михайловский. Он ¡начинает предисловие к первому тому своих сочинений следующими [словами: «Всякий раз, как мне приходит в голову слово правда, я не 'могу не восхищаться его поразительною внутренней красотой. Такого (слова нет, кажется, ни в одном европейском языке. Кажется, только Iпо-русски истина и справедливость сливаются в одно великое целое... 1Я никогда не мог поверить и теперь не верю, чтобы нельзя было найти такую точку зрения, с которой правда-истина и правда-справедливость являлись бы рука об руку, одна другую пополняя» [Михайловский 1896, V]. В том же духе высказывался Н. А. Бердяев: «Все исторические и психологические данные говорят за то, что русская интеллигенция может перейти к новому сознанию лишь на почве синтеза знания и веры, синтеза, удовлетворяющего положительно ценную потребность интеллигенции в органическом соединении теории и практики, “правды-истины” и “правды-справедливости”» [Бердяев 19906, 25]. Суждения русских социологов и даже философов о том или другом феномене часто редуцировались к утверждению наличия или отсутствия в нем правды; ср. такие выражения, как неправда крепостного права (капит ализма), правда гуманизма, правда (неправда) революции и др. Такого рода оценки подразумевали прежде всего фактор справедливости по отношению к человеку, вовлеченному в те или другие социальные отношения. Выражение «Правда у Бога, а кривда на земле» имеет в виду справедливость Божьего суда и несправедливость человеческого. Правда постоянно соседствует со справедливостью. В одном из своих стихотворений в прозе (оно называется «Истина и правда») Тургенев восклицает: «Правда и справедливость! За правду и умереть согласен» [Тургенев 1953—1958, т. 8, 522]. Справедливость приближается к правде по своему ценностному рейтингу. Один из героев Тургенева говорит: «...добро есть на сем свете одно: справедливость, да и самая добродетель есть не что иное, как справедливость» [там же, 214). Чувство справедливости свойственно всем слоям общества. Достоевский, наблюдая за поведением каторжников, приходит к следующему заключению: «Высшая и самая характеристическая черта нашего народа — это чувство справедливости и ж аж да ее» [Достоевский 1972-1990, т. 4, 121]. Дворянское сословие, не менее, чем каторжники, также стремится к справедливости; об этом свидетельствует, например, разговор между Левиным и Стивой Облонским о справедливости сословных преимуществ. Облонский сознает, что его преимущества несправедливы, но пользуется ими с удовольствием. Левин ему отвечает: «Нет, если б это было несправедливо, ты бы не мог пользоваться этими благами с удовольствием, по крайней мере, я не мог бы, мне, главное, надо чувствовать, что я не виноват». Этот диалог послужил поводом для пространных комментариев Достоевского [там же, т. 25, 51 и сл.], а позднее В. В. Розанова, сосредоточившегося уже не столько на тексте Толстого, сколько на соображениях Достоевского [Розанов 1996, 490-501; 580-593]. 638 Ч а с т ь V I. И с т и н а и п р а в д а Правда для русского сознания прежде всего справедливый суд, шй суд милосердный. Он основан на понимании «правды человека» и нв любви-жалости к ближнему. «Пожалей ближнего как самого себя» -щ таков смысл христианской заповеди. Андрей Белый писал о любвш жалости: «Слово то для меня есть слияние, символ: Любви, Света§ Истины; в “ж а л о с т и ” — корень конкретной, доступной нам правії ды; она и есть — Совесть. ... недостаточно любви к человечеству, Н нации, классу. ... Начало любви к человечеству в любви-жалости й имярек, к одному, к единственному, к обывателю, к малому ... Оправ* дываю тебя, ближний мой, малый, как я, — в твоем малом, которое больше “великого”; и обнимаю тебя целиком: ты страдаешь» [Белый! 1922, 124-125]. Так А. Белый в присущей ему стилистической манеіі ре воссоединил правду с любовью-жалостью и совестью. О любви<жалости см. также [Достоевский 1972-1990, т. 4, 46, 67 и сл.]. Связь концепта правды с русским национальным сознанием чувст. вовали и зарубежные писатели, знакомые с русской культурой,! Р. М. Рильке, создавая образ России в своих «Историях о Господе Бо,-; ге», одну из них назвал «Песнью о правде». В ней рассказывается оі том, как слепой кобзарь Остап, призывая украинцев к борьбе против Ї поляков, пропел три песни о правде и о том, как «кривда пятой безза* ‘ конной повсюду ее попирает» [Рильке 1996, 191]. Это, впрочем, неудивительно. Рильке хорошо знал русскую литературу и фольклор. Он даже говорил о России, как о своей потенциальной родине: «То, что? Россия могла бы быть моей родиной, принадлежит к тем загадочным? достоверностям, которыми я живу» (цит. по кн. [Ло Гатто 1992, 79]);« см. об этом [Хольтхузен 1998, 64]. Это, однако, не обесценивает того факта, что, характеризуя русскую духовную культуру, Рильке остановил свое внимание именно на понятии правды и показал его действенную силу. Концепт истины не несет в себе столь же сильного магнетического заряда. В цитированном уже стихотворении в прозе Тургенев иронически (и полемически) описывает такую сцену: в общество юных студентов вбегает их товарищ. Глаза его блестят необычайным блеском, он задыхается от восторга. «Друзья мои, послушайте, что я узнал, какую истину: угол падения равен углу отражения! — О какое блаженство! — кричат молодые люди ... Вы смеетесь?» — обращается Тургенев к читателям и заключает: «Истина не может доставить блаженства. Вот правда может» [Тургенев 1953-1958, т. 8, 522]. Ср., впрочем, у Пушкина: Я здесь, / от суетных оков освобожденный, / Учуся в истине блаженство находить, / Свободною душой закон боготворить, / Роптанью не внимать толпы непросвещенной («Деревня»). Совершенно то же наблюдение, хотя и с противоположных позиций — позиций ученого и социолога — сделал И. П. Павлов. В 1918 г. Павлов прочел две публичные лекции, которые назывались «Об уме вообще и русском в частности». Вторая была целиком посвящена русскому уму. Под «умом» Павлов имел в виду «массовый, общежизненный ум, который определяет судьбу народа», но не ум «низших масс», а «ум интеллигентный». Павлов подходит к «жизненному уму» с теми же критериями, по которым оценивается ум ученого: «У 7. Заключение 639 каждого ума одна задача — это правильно видеть действительность, понимать ее и соответственно этому держаться». Характеризуя русский ум, Павлов говорит: «У нас прежде всего, первое — это стремление к новизне, любопытство. Достаточно нам что-нибудь узнать, и интерес наш кончается. ... Истинные любители истины любуются на старые истины; для них это процесс наслаждения. А у нас — это прописная, избитая истина и она больше нас не интересует, мы ее забываем» (цит. по: Лит. газ. 1991. 31 июля). Истина не искрится, правда, напротив, искрометна, а от искры, как известно, возгорается пламя. Аналогичные наблюдения делал С. Л. Франк. В сборнике «Вехи» (1909 г.) он писал: «Теоретическая, научная истина, строгое и чистое знание ради знания, бескорыстное стремление к адекватному интеллектуальному отображению мира и овладению им никогда не могли укорениться в интеллигентском сознании» [Франк 19906, 153]. С. Л. Франк называет умонастроение интеллигенции морализмом. Он пишет: «Нравственность, нравственные оценки и нравственные мотивы занимают в душе русского интеллигента совершенно исключительное место» (с. 152). Истина приобрела моральный ореол и стала правдой. Правда переместилась в сердце. Ф. А. Степун пишет о тех молодых людях, которые, увидев зло революции, вместе с ней отвергли и демократию: «Конечно в их головах много путаницы, но в их сердцах много самой настоящей правды, покаянной правды за неотмщенную Россию» [Степун 1991, 210]. Таким образом, концепт правды, отделившись от понятия истины и от понятия закона, которое было ему первоначально близко, их гуманизировал, «очеловечил», приблизил к миру жизни, отразив тем самым специфику русского менталитета и русской социальной психологии. В них не укоренено понятие закона, ни юридического, ни научного, ни общественного. Русскому человеку указ не указка. Он не боится наказания. Он верит в сказку. В заметке под названием «Русский ум» С. С. Аверинцев пишет: «Русская мысль не привыкла доверять той свободе, которую обеспечивают институции. Поэтому она сама не институциональна» [Аверинцев 1989, 195]. Русский человек не склонен полагаться ни на суд, ни на науку. Он не мыслит формулами и общими положениями. Они для него внечеловечны. Он не любит «мундира, рубрики и буквы» (по выражению Достоевского). «Подпольный человек» Достоевского упорно боролся против «рассудка и истины», формул и логарифмических таблиц, превращающих человека в «фортепианную клавишу или органный штифтик». Он говорит: «Но дважды два четыре — все-таки вещь пренесносная ... Дважды два четыре смотрит фертом, стоит поперек вашей дороги руки в боки и плюется» [Достоевский 1972-1990, т. 5, 119]. И несколько ранее: «...а ведь дважды два четыре есть уже не жизнь, господа, а начало смерти» (с. 118). Русская ментальность не формальна. В ней поверх триады истина — закон — право (правило) расположена другая триада: правда — совесть — справедливость, сосредоточившая в себе основные ценности. Она представляет не внешнюю по отноше |