Проверяемый текст
В.В. Витюк , И.В. Данилевич. Терроризм как политический феномен и как теоретическая проблема / Терроризм в современном мире: истоки, сущность, направления и угрозы. М.: Институт социологии РАН, 2003. С. 7–41.
[стр. 81]

81 Многими террористическими организациями практиковалось взимание так называемого «революционного налога».
На этой ступени началось и обрело свои первоначальные формы развитие международного терроризма, которое обосновывалось левыми террористами как задача осуществления
«мировой пролетарской революции».
В это понятие включались и сотрудничество террористов разных стран, и осуществление ими
операции по всему миру, и удары, наносимые непосредственно по учреждениям и лицам, представляющим другие государства на территории собственной страны, такие, как захват посольств, покушения на сотрудников НАТО.
Наконец, международный характер террористического движения 7080-х гг.

XX в., определялся поддержкой, оказываемой правительствами и спецслужбами некоторых стран в ходе их противоборства тем или террористическим группировкам.
Сегодняшний терроризм вписывается в предшествующую террористическую традицию и характеризуется целым рядом свойств и особенностей, обусловленных характером нашей эпохи.
Он достиг пика своего развития в период информационной революции, глобализации и порожденной этими процессами новой идентификации народов, социальных слоев и отдельных личностей.
Он быстро вырастал и обретал все новые позиции и формы в условиях острых межнациональных и межгосударственных конфликтов.
Он был современником и свидетелем распада лагеря социализма, ощутил на себе последствия этого процесса, сделав целый ряд выводов, в принципе утопических и ложных, о собственных перспективах и возможностях.
В террористическом движении 70-80-х гг., которое практически в этой же форме продолжает существовать в ряде европейских стран, содержались уже в более или менее развитом виде почти все новые признаки того типа сегодняшнего терроризма, который теперь часто и определяют как современный.
Но безусловно и то, что сегодняшний религиозно-этнический терроризм обладает целым рядом специфических признаков, которые в той или
инои мере отличают его от его непосредственных предшественников.
[стр. 1]

Терроризм как политический феномен и как теоретическая проблема Первоэлементом терроризма, его ядром является террористический акт.
Под террористическими актами имеются в виду факты вооруженного насилия, являющиеся покушениями на жизнь, здоровье, безопасность людей с целью их устранения или принуждения к определенным действиям.
Сюда же можно отнести действия, имеющие целью принуждение или запугивание путем лишения свободы или нанесения значимого материального ущерба (взрывы на предприятиях, их поджоги, выключение электроэнергии и т.д.).
Сегодня понятие `террористический акт` употребляется в основном в двух аспектах.
Первый формальное и расширительное понимание, исходящее из критерия применяемых средств, второй более узкое понимание, содержательное, связанное с представлением о цели и направленности насильственного акта.
Этот акт, безусловно, характеризуется соответствующими терроризму средствами: выстрелами, взрывами, похищениями людей и т.д.
Вопрос, однако, заключается в том, что сами эти средства и результаты их применения характерны не только для собственно террористических актов, но и для ряда иных форм насильственных действий, в том числе уголовной преступности.
Благодаря этому возникает соблазн отождествлять с террористическими любые подобные акты, что особенно распространено в житейском обиходе, в прессе и в выступлениях недостаточно компетентных политиков.
С подобного рода расширительным толкованием террористического акта (а через него и терроризма как такового) столкнулись уже европейские и американские политологи в конце 70-х -80-х гг.
Они почти единодушно выступили против такого спутывания понятий, подчеркнув необходимость отличать `террористические акции на эгоистической основе от актов, содержащих политический смысл`.
`Терроризм, подчеркивал Б.
Крозье, директор лондонского Института по изучению конфликтов, есть мотивированное насилие с политическими целями` .
`Терроризм, отмечал один из известных исследователей этого явления общественной жизни, Я.
Шрайбер, держится не на любом насилии, хотя насилие есть главное и существенное его оружие, но на программных установках...`.
Аналогичные соображения высказываются и большинством других авторитетных зарубежных исследователей терроризма.
Те же позиции заняли и отечественные исследователи терроризма в 80-е гг.
Положение об идеологически мотивированном насилии с политическими целями существенно как для характеристики сущности самого террористического акта, так и для преодоления постоянно возникающего заблуждения, в силу которого сам факт убийства (покушения на убийство и угроза убийства) признается террористической манифестацией.
Под такого рода подходы подводят иногда различные теоретические основания исходя из того, что убийство или покушение на убийство часто бывают внешне тождественны собственно террористическому акту.
Употребление понятия `террористический акт` применительно к различным формам насильственной деятельности, опирающейся только на насильственность действия, само по себе является достаточно устоявшимся и распространенным.
С этим приходится считаться.
В этом отношении зарубежные террологи поступают по-разному, одни, как Левассер, отождествляют террористический акт с `террористической манифестацией` или аналогичными понятиями.
Другие, как Шрайбер, используют само понятие `террористический акт` широко, но в применении именно к терроризму дают ему определенную конкретизацию: `Политическим делают террористический акт его мотив и направленность`.
Однако, с нашей точки зрения, в теоретическом плане расширительное употребление понятия `террористический акт` не вполне корректно.
Притом, что террористический акт является первоэлементом терроризма, единичное покушение, будучи иногда очень важный историческим и политическим фактом, само по себе еще не свидетельствует о наличии в общественной жизни терроризма как социального феномена.
Последний предполагает наличие группировки, сознательно избравшей в качестве основной формы своей деятельности террористическую борьбу.
Отсюда вытекают два взаимосвязанных признака терроризма как социального феномена: во-первых, систематический характер осуществления тактики террористических покушений; во-вторых, наличие соответствующей организации и построение этой организации как целостной структуры, создающей необходимые условия как для непосредственного осуществления покушения, так и для информационного, финансового, технического и т.д.
обеспечения собственно террористической деятельности.
Современные сложившиеся террористические организации это не просто группки ожесточившихся заговорщиков, а целые концерны с мастерскими, складами, убежищами, типографиями, госпиталями, лабораториями и т.д.
Их персонал состоит из идеологов и практиков, руководителей и исполнителей, специалистов по убийствам, диверсиям, угону автомобилей и изготовлению фальшивых документов, лиц, отвечающих за финансы, разведку, связь с прессой, профессиональных подпольщиков, получающих регулярное содержание, и людей, ведущих легальный образ жизни, и т.д.
и т.п.
В этом контексте ненасильственные, не носящие формально террористического характера, вспомогательные действия и сами получают террористическую окраску.
Таким образом, терроризм есть явление более широкое и объемное, чем единичный террористический акт.
Здесь встает неизбежный вопрос: как соотносятся действия террористов-одиночек с терроризмом как социальным явлением? Ж.
Левассер предложил заслуживающее внимания решение этого вопроса: `Не всякое политическое убийство есть террористическая манифестация`.
Таковым, по его мнению, оно становится только в том случае, если его осуществляет `организованная, действующая систематически группа`.
В то же время автор вынужден признать, что по отношению к реальному положению дел его формулировка слишком ригористична, и дополнил ее более гибким рассуждением о том, что террористическими манифестациями являются и акции, самостоятельно осуществленные членами группы, `в идеологию которых входят действия подобного рода`.
Это положение имеет большое значение для исторического прошлого терроризма, не утраченное полностью и сегодня.
Хотя время террористов-одиночек в принципе миновало, однако становление террористических движений предполагает их прохождение через начальный, `кустарный` этап, когда такие одиночки появляются и с той или иной степенью быстроты сбиваются в группы.
Сама по себе структура терроризма в человеческом плане предполагает наличие трех основных, взаимопроницаемых частей: 1) сами террористические группы; 2) круг сочувствующих и в той или иной форме помогающих им в пределах легальности; 3) экстремистские (как правило, молодежные) протестные движения нетеррористического, но уже бунтарски-агрессивного характера, которые в определенной мере являются кадровыми резервами для терроризма, а также создают особый, благоприятный для него, социальный фон.
В итоге можно сформулировать дефиницию терроризма, которая воплощает представление о нем, сложившееся и прочно утвердившееся в 70-80-х гг.
ХХ в.
Понятием `терроризм` были обозначены, во-первых, метод социальной борьбы, основанный на применении идеологически мотивированного насилия во имя достижения определенных политических целей, выражающегося в террористических актах, т.е.
в непосредственных покушениях на жизнь людей, а также в иных действиях, представляющих угрозу их жизни и безопасности, и, во-вторых, группы, движения, институты, систематически применяющие эту тактику.
Таким определением характеризуются специфика терроризма, его содержание и границы.
В нем сочетаются широта рамок, дающая возможность охватить разнообразные проявления терроризма, и; жесткость принципиальной основы, позволяющая отграничивать терроризм от иных типов насильственных действий.
Это определение, на наш взгляд, и сегодня сохраняет свою значимость.
Однако некоторые российские политологи и юристы отвергают его или пересматривают в ряде существенных аспектов, на основании ссылки на особенности современного терроризма.
Пожалуй, наиболее последовательное и завершенное выражение такой подход нашел в двух весьма обстоятельных статьях Ю.И.
Авдеева `Терроризм как социально-политическое явление` и `Типология терроризма`, опубликованных в сборнике `Современный терроризм: состояние и перспективы`.
Он решительно противопоставляет `современное` представление о терроризме `классическому` пониманию этого явления, которое, по его мнению, свойственно большинству зарубежных террологов 70-80-х гг.
ХХ в.
Исходя из этой установки, он определяет терроризм `как систему использования насилия для достижения политических целей посредством принуждения государственных органов, международных и национальных организаций, государственных и общественных деятелей, отдельных граждан или их групп к совершению тех или иных действий в пользу террористов во избежание реализации последними угроз по отношению к определенным лицам и Группам, а также к объектам жизнеобеспечения общества, источникам повышенной опасности для людей и окружающей среды`.
Невооруженным глазом видно, что две вышеприведенные формулировки даны не столько с разных принципиальных позиций, сколько появляются как следствие различия задач, поставленных перед собой их авторами, а потому несущих различное содержание.
Первая является характеристикой оппозиционного терроризма, вторая имеет главной целью обозначение состояния и роли терроризма в современном мире.
Первая сосредоточена на выявлении конкретной специфики своего объекта, вторая стремится дать суммарное представление о терроризме как об определенном социальном факторе, тяготея к такой обобщенности характеристик, которая позволила бы охватить рамками определения все возможные его аспекты и формы.
Отсюда вытекает неподвластность этих формулировок прямолинейному противопоставлению.
Другое дело, что данное противопоставление возникло не по чьей-либо теоретической прихоти, а как следствие хотя и закономерного, но явно односторонне понятого стремления осмыслить новые реалии терроризма сегодняшнего дня.
Но сама по себе его абсолютизация ведет к двум заведомо, на наш взгляд, ложным выводам.
Первый отрицание на основании многообразия форм терроризма самой возможности выработки общего и единого его определения.
Здесь мы имеем дело с логическим недоразумением, ибо неопределяемых явлений как бы ни были они многообразны, в принципе, не существует.
Вопрос заключается лишь в том, насколько последовательно и точно термин применяется к явлению и что становится главным критерием для определения содержания самого термина.
Второй расширение сферы террористического путем включения в нее множества явлений и процессов, несущих угрозы безопасности, свободе, спокойствию людей, но не имеющих совокупности признаков, присущих именно терроризму: уголовное насилие, террор информационный, системный, экономический и т.п.
Такой прием, присущий, в частности, тому же Ю.И.
Авдееву, на наш взгляд, не усиливает, а ослабляет внимание к современному терроризму, растворяя его во множестве смежных или в чем-то похожих явлений.
Оппозиционный террор и государственный терроризм Понятия `терроризм` и `террор` имеют свою предысторию и историю.
История началась с Французской революции ХVIII в., когда эти понятия появились на свет, обретя политическое звучание и широкое распространение.
Предыстория связана с тем, что террористические акты различного типа осуществлялись и в тот период, когда самого понятия `терроризм` еще не существовало.
По меткому выражению У.
Лакера, террористы предшествующих эпох не знали, что они именно террористы, как молъеровский Журден не знал, что он говорит прозой.
Но не знали этого, собственно говоря, потому что, благодаря господству феодального `кулачного права`, подобного рода акции являлись для тех времен естественными, не выходили за пределы общепринятой нормы и не нуждались в особом выделении.
Рождение и широкое распространение терминов `террор` и `терроризм` связано с эпохой якобинского террора, унесшего тысячи жизней.
Свою особую роль здесь сыграла и казнь короля Людовика ХVI.
Формально легитимный, этот акт не являлся в собственном смысле слова террористическим.
Однако снятие табу с личности и жизни помазанника божьего разрушило многие; правовые, политические и нравственные запреты.
Это предоставило широкие возможности для применения якобинского (по типу государственного) террора, поощрило развитие массового плебейского терроризма и практически стимулировало становление, заговорщического терроризма, как в самой Франции, так и в Европе и Америке.
Понятия `террор` и `терроризм` в течение длительного времени выступали как абсолютно тождественные до тех пор, пока исторически не выявилось различие между открытым насилием со стороны государства и вооруженным насилием оппозиционных групп, становившимся все более заметным фактом в жизни общества.
Это вызвало раздвоение представлений о терроризме, что, в свою очередь, потребовало конкретизации терминологии.
Ко второй половине ХХ в.
уже практически определилось словоупотребление, согласно которому понятие `терроризм`, как nравило, применяется к деятельности экстремистских оппозиционных групп, а понятие `террора` к открытому насилию со стороны государства.
Такое применение этих понятий порождено не словесным произволом, но объективной необходимостью.
В то же время в самом общем плане оба понятия могут употребляться и употребляются также и как термины, охватывающие обе эти основные формы террористической активности.
Принципиальное их сходство заключается в том, что и то другое явления выступают как формы открытого насилия, направленного против тех, кто является (или объявляется ими) политическим противником.
Принципиальное же их различие основывается на том, что государственный террор является открытым насилием государства над обществом и человеком, а терроризм насилием, практикуемым заговорщическими группировками по отношению к государству и лицам, его представляющим.
За первым стоит сила институтов власти.
Второй выступает, как прямая реакция небольшой части общества на эту силу и ее открыто насильственное или `системное` давление, иначе говоря, как ответ слабых, представляющийся им (или на деле являющийся для них) единственно возможным способом борьбы с ненавистной им социально-политической системой.
Основным оружием государственного террора являются репрессии, терроризма оппозиционного террористические акты.
Естественно, что количество жертв первого и его значимость в жизни общества, как правило, выше, чем второго.
Как государственный терроризм, так и оппозиционный одинаково руководствуются принципом `цель оправдывает средства`, имея в виду не обычную целесообразность средств, но право на обращение к крайним, насильственным действиям.
И те, и другие переступают этический барьер, обозначенный естественным правом человека на жизнь.
Здесь нельзя ставить вопрос о том, кто и что хуже или лучше, можно лишь анализировать эти явления и их политическую роль в историческом контексте.
Власть осуществляет террор расчетливо, руководствуясь задачей собственного упрочения, с одной стороны, и по-своему понятыми государственными интересами с другой.
Террористы-заговорщики имеют свои социальные идеалы того или иного характера, но еще в большей мере они движимы эмоциями и страстями: нетерпением, непримиримостью и нетерпимостью.
Государство, как власть не просто сильнее террористов-оппозиционеров.
Оно несет ответственность за страну и выполняет политико-административные функции.
Террористы же исходят из иллюзий и мечтаний о будущем.
В том плохом, что переживает страна, более всех (но не более всего, ибо существуют еще объективные обстоятельства и возможности) повинно государство.
В этом смысле оно всегда является раздражителем для оппозиции, тем более, если само обращается к репрессиям.
В этом контексте мотивы террористического протеста очевидны и сами по себе могут быть оправданы.
Однако справедливость этих мотивов не может служить основанием для оправдания и обеления самого терроризма.
Как очень точно сформулировал Р.
Соле, терроризм принимает `несправедливость общества` за основание `для еще более абсурдной несправедливости беспричинного уничтожения человеческих жизней`.
Государственный террор осуществляется преимущественно диктатурами, как левого, так и правого толка ради укрепления власти.
Однако это одновременно означает, что сами диктатуры еще или уже не чувствуют себя достаточно упрочившимися, т.е.
в известной мере и он является порождением не только силы, но некоторой слабости этой власти.
В данном отношении государственный террор тоже в известной мере родственен оппозиционно терроризму.
Последний, однако, в настоящее время выступает только против диктатур, но и против демократического государства, прибегая для отождествления его с диктатурами к терминам типа `системный террор`, `экономический террор`, `информационный террор`.
Оппозиционный терроризм практически не считается с наличной законностью, терроризм государственный, нередко игнорируя законность в принципе, в то же самое время стремится придать своим действиям легитимный вид, тем более что многие законы тоталитарная власть вырабатывает под себя.
Направленный против внутренней оппозиции террор со стороны государства предполагает в качестве одной из своих форм и активность специальных, созданных диктаторской властью соединений типа `эскадронов смерти`, `тонтон-макутов` и т.д.
Государственный террор и оппозиционный терроризм находятся в симбиотической связи, одновременно борясь друг с другом и провоцируя активность друг друга.
Противоречия между ними иногда представляются непреодолимыми.
Но, между тем, на деле существуют и звенья, их соединяющие, и промежуточные их формы (особенно в тех ситуациях, когда ведущие борьбу на международной арене государства предпочитают не выступать с открытым забралом).
В этих случаях групповой терроризм проявляется в качестве косвенной формы государственного террора.
В последней трети ХХ в.
к ее использованию прибегали (и, судя по материалам печати, до сих пор прибегают) специальные службы многих стран, в том числе США, СССР, Израиля и ряда арабских государств.
Сегодня возникает и привлекает к себе специальное внимание и вопрос о международном терроризме как государственного, так и оппозиционного типа.
Этот вопрос встает уже в связи с тем, что США и некоторые другие страны объявили о существовании так называемых террористических государств.
С противоположной стороны в адрес США выдвигается обвинение в том, что осуществленные ими операции, такие, например, как `Буря в пустыне` или бомбежка Югославии, представляют собою акты международного государственного терроризма.
Вытекающие из этой ситуации вопросы на сегодняшний день остаются нерешенными, но сама проблема существует и требует своего специального исследования.
Одновременно сегодня происходят изменения и в характере терроризма того типа, который, будучи терроризмом внутренним, получил наименование оппозиционного.
Изменения эти связаны с оформлением и развитием исламистской ветви международного терроризма, вырастающей из оппозиции ряда арабских стран `глобальному империализму` и, прежде всего, США.
Благодаря обретению террористами этих стран стратегических внешнеполитических целей и их стремлению наносить удары по крупным мишеням на территории развитых (к тому же, еще и христианских) стран, возникает некий гибрид государственного по масштабам и структуре террора и оппозиционного по основным параметрам терроризма.
Превалирующим началом здесь являются все те же признаки оппозиционного терроризма, но обращенного вовне.
К принятому ныне делению терроризма, вероятно, стоит прибавить и проблему массового терроризма или террора масс.
В настоящее время в нашей литературе это явление почти не учитывается.
Возможно, это происходит потому, что массовые террористические выступления порождаются в большей мере стихийными, чем осознанными идейно-политическими устремлениями.
Они могут иногда быть отнесены к сфере государственного террора, в случаях, когда они инспирированы и руководимы государством в лице тех или иных институтов и, прежде всего, специальных служб.
Однако нельзя не заметить, что в некоторых случаях стихийное насилие низов, будучи весьма масштабным, носило самостоятельный характер.
Так было, например, во Франции на рубеже 80-90-х гг.
ХVIII в., в 1905-м, 1917 гг.
в России, в 1931-м, а также в 1936-1937 гг.
в Испании.
Сегодня на Ближнем Востоке, кроме тайных операций `Аль-Каиды`, `Хамаса` и других террористических организаций очевидным образом проявляет себя и то, что можно назвать религиозно-этническим терроризмом масс.
Действия такого рода, как правило, не обретают еще качеств полноценного, организационно оформленного терроризма.
Но они являются, во-первых, почвой и питательной средой для него, а во-вторых, переходным этапом в развитии самого терроризма.
Возможно, что выделить и по-настоящему осмыслить и оценить это явление нам до сих пор мешает унаследованная от марксизма идеализация `народных масс` или связанная с этим теоретическая инерция.
Терроризм и иные формы вооруженного насилия Специфика террористического насилия отличает его от ряда иных форм вооруженного насилия, таких, как уголовная преступность, война, партизанская борьба, революция и восстание.
Аналогия между терроризмом и этими формами насилия базируется на том, что во всех этих случаях речь идет о применении оружия, убийствах, ранениях, устрашении людей во имя тех или иных политических целей.
Вопрос о соотношении терроризма в революции специально освещается в помещенной в данном сборнике статье одного из авторов этих строк `Основные этапы развития терроризма в России`.
Главным противоречием терроризма в России являлось то, что, действуя якобы от имени масс и во имя масс, он на самом деле не был связан с ними, подменял реальную массовую борьбу экстремистскими акциями заговорщиков.
Здесь же мы остановимся на таких аспектах проблемы, как терроризм и уголовная преступность, терроризм и война, терроризм и партизанская борьба.
Оставим в стороне широко распространенные и фактически доминирующие у нас бытовые (спонтанные и безмотивные) убийства, которые никак нельзя причислить к разряду террористических актов.
Сложнее обстоит дело с патологической преступностью, которая вообще не привлекала бы к себе теоретического внимания, если бы не приобрела в последнее время манеры подражать терроризму `в порядке моды` и пользоваться идейно-политическими лозунгами.
Но, каковы бы ни были декларации такого рода преступников, реальных политических целей они не имеют.
Основной же проблемой в данном контексте является соотношение между террористическим и уголовным насилием.
И то и другое объединяет преступный характер и сам факт пренебрежения законностью.
Другое близкое сходство терроризма и уголовной преступности связано с применением вооруженного насилия, некоторые, из форм которого у них тождественны.
Наконец, имеется и еще одна сторона дела, усложняющая и запутывающая.
вопрос.
Сами террористы нередко привлекают к своим операциям уголовников, в некоторых случаях они достаточно широко опираются на преступный элемент из `идейных соображений`; считая его `революционным бродилом`.
Такие установки приводят к тому, что в лице террориста, по словам У.
Лакера, постоянно `совмещается Вильгельм Телль и грабитель`.
За подобным подходом стоит и определенная историческая традиция.
Достаточно вспомнить идеализацию рядом европейских и русских революционеров `разбойничьего мира` с его `бунтарством` или действовавшую во Франции в начале ХХ в.
`Банду Бонно`.
Последняя, рассматривая себя как противника государства, добровольно отчисляла в пользу политических экстремистов анархистского толка определенный процент своих `прибылей`.
Да и сегодняшние уголовники нередко пытаются прибавить себе значимость, выдавая себя за идейных борцов, а, будучи схваченными в момент грабежа, говорят о `пролетарской экспроприации` и объявляют себя `политическими военнопленными`.
Последние десятилетия в ряде стран террористические организации, теряющие почву под ногами, все чаще сотрудничают, а то и сращиваются с уголовными бандами и наркомафией.
Их криминальная активность, предпринимаемая поначалу ради обеспечения их какой ни на есть, но политической по пафосу борьбой, нередко превращается в самоцель.
Но это уже проблема эволюции терроризма, а отнюдь не свидетельство его тождества с уголовной преступностью.
`Хотя одно легко переходит в другое, банда преступников не тождественна банде террористов`, отмечает Ж.
Левассер.
Основные цели криминала и политического терроризма принципиально отличны, да и используемые ими средства тождественны лишь на достаточно узком плацдарме.
Если для терроризма террористический акт является первоосновой, ячейкой самого терроризма, то для уголовной преступности он лишь одна и крайняя форма активности.
Террористами движет стремление нанести `удар по системе`, уголовниками желание набить карман.
Если уголовники в принципе дорожат системой, к которой они привыкли и в рамках которой научились проводить свои преступные акции, то террористы мечтают о тех или иных изменениях в системе.
Если террористы убийству и угрозе убийства придают всеобщее значение, то для криминала они целесообразны только в связи с борьбой за наживу.
Многие из типичных для террористов акций и приемов не используются уголовниками, и наоборот.
Некоторые акции, будучи для одних вспомогательными, являются для других основными.
Целый ряд мишеней, типичных для одних, находятся вне поля зрения других.
Не закрывая глаза на сходство, а иногда и на переплетение терроризма уголовной преступностью, необходимо учитывать специфику этих феноменов.
Главное, что уголовная акция осуществляется на эгоистической, а не на политической основе.
Это особенно существенно для понимания реальной сущности таких акций, `мишенями` которых являются лица, занимающие высшие государственные, церковные, административные посты, обладающие большим общественным весом в силу их высокого личного авторитета или финансового положения.
Многие из них убийств осуществляются в процессе конкурентной борьбы, т.е.
исходя из `эгоистических` целей.
В историческом прошлом таковыми могли быть убийства претендентов на царский, княжеский или папский престолы, совершавшиеся не в порядке борьбы различных сил и направлений, но для удовлетворения личного властолюбия.
И ныне в России мотивом для многочисленных покушений на кандидатов в депутаты, губернаторы, претендентов на высокие посты в органах власти, на видных финансовых деятелей, администраторов и т.д.
чаще всего служат личные групповые интересы их организаторов.
В этих случаях нередко возникает искушение обозначить эти интересы как политические, а насильственные акции как собственно террористические.
И более того, на основании распространенности таких акций и широкого (и далеко не безуспешного) стремления организованной преступности к овладению политическими и административными высотами иногда предпринимаются попытки подведения уголовной преступности в ее новых формах под категорию терроризма.
Это, в частности, делает Ю.И.
Авдеев, вводя вслед за других авторов категорию `уголовного терроризма`.
В принципе понимающий разницу между политической борьбой и экономическими интересами автор пытается свести концы с концами помощи ссылки на то, что современный криминал `политизируется`.
Такая оценка верна лишь в определенном контексте, применительно же к общей характеристике терроризма она глядит более чем сомнительной.
Овладение политическим постом ради возможности совершения экономических преступлений еще не есть в полном смысле этого слова политизация криминала.
Вернее говорить об обратном: о криминализации власти.
Процессы эти встречные, во многом слитые, но все не тождественные.
Криминал, `политизируясь`, отнюдь не обретает стратегической политической цели, но политическая власть `криминализируясь`, ее теряет.
Сами по себе эти особенности современного криминалитета бесспорно заслуживают специального осмысления.
Однако его попытки подчинить себе некоторые государственные структуры, используя убийства, угрозы и шантаж, форма борьбы за свои корыстные интересы.
А следовательно, к собственно терроризму прямого отношения не имеют.
Как и подкуп политиков и должностных лиц, эти попытки свидетельствуют лишь о желании криминальной личности контролировать финансовые потоки и извлекать из этого материальную выгоду, обретая одновременно позиции и облик законопослушного гражданина.
Война нередко является почвой и стимулом для возникновения терроризма, а сам терроризм постоянно стремится к тому, чтобы свои воинствующие кампании выдавать за `революционные` или `священные` войны.
Однако принципиальная разница между войной и терроризмом имеется.
Одно дело регулярные армии, обладающие такими видами вооружения, которыми не в состоянии в должных масштабах запастись, а тем более, квалифицированно использовать террористы.
Другое небольшие группы, вооруженные по большей части бомбами и легким оружием.
Одно дело сражения, являющиеся узловыми элементами войны, соответствующие высшему уровню современной военной техники и военной науки, другое диверсии, убийства из засады, налеты по принципу `бей-беги!` и даже впечатляющие, но разовые атаки с использованием самолетов и пилотов-камикадзе.
И даже обладая сегодня некоторыми видами современного вооружения и будучи иногда способными проводить впечатляющие масштабные акции, террористы не в состоянии подняться до проведения крупных сражений, соответствующих характеру современных войн, не говоря об их систематическом ведении, и не в силах разгромить войска противника.
Терроризм в военном плане отличается тем, что внешняя эффектность его акций значительно выше их реальной эффективности.
Согласно распространенному в зарубежной политологической литературе определению Б.
Дженкинса, он выступает в качестве `суррогатной войны`.
Следует, однако, отметить, что соотношение между войной и терроризмом постепенно претерпевает некоторые изменения.
К `суррогату` прибавляются в меру ограниченных возможностей террористов определенные элементы войны настоящей.
Если `революционная война` `левых` террористов прошлого при всех воинственных заявлениях с их стороны оставалась чисто террористическими наскоками горстки отщепенцев на `систему`, то джихад -дело все-таки более серьезное.
Тем не менее, то, что сегодня называется жихадом, не выходит за пределы массовых волнений, сопровождающихся хулиганскими акциями, с одной стороны, и собственно террористическими актами с другой.
Тот факт, что после падения на Международный торговый центр самая мощная и воинственная террористическая организация в мире не сумела провести ни одного сколько-нибудь крупного террористического говорит о разнице между терроризмом и войной, между финансовыми, техническими, кадровыми и военными возможностями государств и террористических группировок.
В том же общем ключе решается и гораздо более важный для проблематики терроризма, но гораздо более запутанный и сложный вопрос о соотношении терроризма с партизанской борьбой.
Этим ключом является сопоставление партизанских действии, террористических акций.
Проблема, однако, заключается в то; что и те и другие по внешней форме могут практически совпадать между собой.
Различить их можно только при учете их целей; особенно `мишеней`.
Партизанская борьба возникает в двух основных случаях: во-первых, когда она является составной частью военных действий и выступает как проявление народной войны, ведущейся во имя защиты своего государства, предполагающей отстаивание своей территории от захватчиков; во-вторых, когда она выступает как форма борьбы против диктаторских режимов в ситуации массового недовольства этими режимами, отвечая интересам и умонастроениям народа, как предтеча его восстания.
Если в первом случае с очищением территории от противника борьба прекращается, а партизаны вливаются в воинские части или возвращаются к мирной жизни, то второй вариант открывает перед ними несколько возможностей.
Первая из них перерастание партизанского движения в массовую борьбу, благодаря чему оно преобразуется в армию повстанцев, которая выступает как основная сила свержения диктаторских режимов, резко ослабленных народным сочувствием вооруженной оппозиции.
(Пример томуэволюция партизанских очагов на Кубе конца 50-х гг.
ХХ).
Вторая поражение партизанских групп при отсутствии соответствующей социальной ситуации и их изоляции от масс.
(Пример быстрый разгром отряда Че Гевары, необоснованно перенесшего так называемый очаг на территорию не готовой к тому Боливии).
В принципе аналогична судьба испанского партизанского движения после окончания Второй мировой войны.
Треть перерождение партизанских отрядов в террористические группировки или просто в уголовные банды.
И, наконец, четвертая возможность включение партизанских движений, развернувшихся в результате обострения тех или иных (национальных или региональных) проблем, в процесс их разрешения мирным путём.
Условием для этого может стать понимание их требований со стороны общества, оказывающего давление на правительство.
Эволюцию подобного рода пережило партизанское (сапатистское) движение начала 90-х гг.
ХХ в.
в Мексике.
Вопрос о соотношении партизанского движения и терроризма казался в центре внимания еще в 70-80-е гг.
прошлого века, когда первые латиноамериканские террористы, осуществляя под знаменем борьбы с диктатурами и американским империализмом вооруженные акции в крупных городах, ввели в оборот термин `городская герилья` (сельская герилья тип партизанской борьбы, традиционный для латиноамериканских освободительных движений).
Уже тогда большая часть авторитетных политологов, в том числе признававших справедливость протестных мотивов, которыми руководствовались террористы, возражали против отождествления сельской и городской герильи и самого этого понятия как противоестественного.
`То, что сегодня, писал У.
Лакер, называют `городской герильей`, есть терроризм в новой одежде`.
Так называемая городская герилья есть деятельность групп, оторванных от масс, для этих групп массы становятся объектом политических манипуляций.
На опыте латиноамериканского левого терроризма многие террологи той эпохи вполне убедительно отделили собственно герилью от городской герильи, партизанскую борьбу от терроризма.
Во-первых, в отличие от собственно герильи городская герилья, чей облик и динамика определяются потребностями тактики террористических покушений, тем самым отрезает себя от возможности вырасти из мифических в действительные `армии` и `фронты` (излюбленная самореклама террористов, пытающихся такими понятиями прикрыть свое отщепенчество).
Во-вторых, партизанские и собственно террористические акции предполагают разные ответы ни вопрос, кто выступает в качестве главных мишеней вооруженных покушений: военные или гражданские лица.
Это основные отличия терроризма от партизанской борьбы.
Партизанские отряды основной объект своих атак видят вооруженных силах государства.
Для террористов законными объектами покушения могут являться и военные, и гражданские прислужники режима` и вообще все те, кто `вписался в систему` и даже просто смирился с ней.
Особенно это характерно для современных террористов национально-религиозного толка.
Стоит, конечно, иметь в виду, что и при проведении партизанской акции могут оказаться случайные жертвы среди гражданского населения, но при осуществлении террористических акций такого рода жертвы не случайны, а закономерны.
Террористы не просто не считаются с количеством ни в чем не повинных людей, пострадавших от их действий, но и нередко сознательно осуществляют диверсии и побоища, непосредственно направленные на уничтожение гражданских лиц.
Вряд ли кто-нибудь осмелится утверждать, что нападение на Международный торговый центр так же, как и нападение на универсамы в Оклахоме и Париже или взрывы на рынках Грозного и Владикавказа, являются акциями партизанскими, а не террористическими.
Однако когда речь идет об акциях типа нападения на вооруженные посты или даже минирования дорог, в результате чего подрываются машины не только с военными, но и с мирными жителями, ответить на вопрос, являются ли эти действия террористическими или партизанскими не так просто.
Во всяком случае, априорно характеризовать их только как террористические (а тем более как `бандитские`), отвергая саму возможности применения к действиям некоторых отрядов чеченских боевиков; понятия партизанской борьбы есть очевидное упрощение.
Безусловно, в действиях чеченских боевиков очень большое место занимают чисто террористические и уголовные акции; принимающие подчас самые крайние и даже дикарские формы`.
Но невозможно отрицать и то, что они осуществляют и действия собственно партизанские.
Тем более, что мотивированность задачи ведения партизанской борьбы для некоторых вооруженные групп подкрепляется и весьма серьезным аргументом: многие из боевиков убеждены в том, что их противоборство с властью является именно войной.
Следовательно, именно этот аргумент должен быть в первую очередь разобран по косточкам с тем, чтобы выяснить, верен ли и достаточен ли он.
Между тем создается впечатление, что именно эту задачу у нас осторожно обходят, стараясь не привлекать к ней внимания и делая вид, будто этого не замечает.
То же самое касается вопроса о соотношении террористических и партизанских операций: от четкой его постановки власть и `официальные рупоры` пока что уклоняются.
Фактически происходит обратное тому, что делали многие террологи прошлого не отделяем партизанскую борьбу от терроризма, но отождествляем ее с ним.
Аналогичные соображения возникают и при столкновении с патологическим нежеланием наших властей называть вещи своими именами и со ставшим уже притчей во языцех смехотворным страхом перед официальным обозначение событий в Чечне как войны и извлечением из этого факта логических выводов.
Понятно, с какими подводными течениями и камнями неизбежно должен столкнуться исследователь этой темы.
Но следует также отдавать себе отчет и в том, что, если мы распутаем этот лингвистический узел, с надеждой на политическое решение чеченского вопроса и воцарение мира в можно распроститься.
Основные цели терроризма Тактика вооруженных покушений служит осуществлению трех новых для террористов целей.
Во-первых, это возмездие тем нам социальным слоям и нациям, которые являются (или объявляются) виновниками бедствий страны, народа, этноса или отдельных групп населения, выразителями интересов которых террористы себя считают.
Во-вторых, изменение политической линии государств (или тех или иных отдельных звеньев государственной машины), а иногда и принципиальная трансформация социальной системы как таковой (или наоборот их сохранение) посредством устранения социально-влиятельных персон.
В-третьих, устрашение с этой целью как отдельных правящих лиц, так и социальных слоев, а иногда и целых народов, которое выступает как необходимое условие для осуществления широких социальных планов терроризма.
Все эти задачи органически связаны друг с другом, но их соотношение и иерархия изменяются в зависимости от исторических условий и уровня развития самого терроризма.
Хотя террористы и руководствуются политическими целями, они в большинстве своем не умеют мыслить политически.
Несмотря на то, что их мотивации и оформлены идеологически, но в такой форме часто проявляются прежде всего эмоции.
Вот почему одной из трех извечных целей террористов, нередко выступающей на первый план, становится цель возмездия.
Возмездие является той из целей терроризма, которая в большей мере связана с общечеловеческой психологией, чем с конкретной политической идеологией.
Оно выступает одновременно и как цель, и как личная мотивация.
Высокий удельный вес идеи возмездия характерен для всех террористических кампаний ХIХ начала ХХ вв.
Вообще в условиях перехода от феодально-монархических режимов, когда терроризм еще не выпутался из пеленок кустарщины, принцип возмездия, выступая на узкой платформе индивидуального террора, нередко практически преобладал над принципом социального изменения, хотя одновременно и был достаточно тесно связан с ним.
При дальнейшем развитии терроризма в Европе и в развитых странах вообще все с большей отчетливостью выявляется приоритетная значимость идейно-политических целей терроризма.
Примерно по такой же логике происходит нередко становление и развитие отдельных террористических организаций и по сей день.
Эта общая тенденция не отменила для терроризма значимости фактора возмездия.
Этот фактор по ходу истории не исчезает совсем, но отчетливо проступает в определенные периоды даже в действиях террористов стран с высокой политической культурой.
В тем большей мере он проявляется у террористов стран исторически отсталых.
В частности, размах современных исламистских движений и применение ими самых крайних средств в значительной мере стимулируются чувством ненависти к более развитым странам (к тому же еще и иноверческим) и стремлением к возмездию за их реальные или мнимые вины.
Это вполне отчетливо просматривается в факте покушения 11 сентября 2001 г.
и последующих угрозах У.
Бен-Ладена.
Еще более явственно этот мотив обозначен в заявлениях Бараева и его соратников.
Здесь возникает еще одна проблема: террористические акции вообще и акции, мотивированные жаждой возмездия, в особенности, очень часто порождают у пострадавшей стороны стремление к ответному возмездию.
А это, в свою очередь, чревато психологическим и нравственным сближением жертв с палачами и желанием бороться против террористов их же методами.
Клубок `месть за месть` может разматываться бесконечно, что неизбежно сказывается и на исходной политической устремленности террористов, размываемой таким способом, и, что гораздо важнее, на общественной морали как таковой.
С точки зрения политической направленности и идеологических обоснований, можно выделить, по меньшей мере, три основные ветви терроризма.
1.
Терроризм, который чаще всего определяется как социальный или внутренний, преследующий цель коренного или частичного изменения (сохранения) экономического или политического строя собственной страны.
Он выступает в двух разновидностях (правый и левый), которые в своих идейно-политических устремлениях антагонистичны.
Левый терроризм исходит из специфического и извращенного представления о революционном марксизме и социализме.
Что же касается правого терроризма, то им движут мечты о сильной власти и реваншистские идеи.
Однако они сегодня сближаются друг с другом в двух немаловажных планах: сходясь в отрицательном отношении к существующей демократической системе, во-первых, и в принципиальной ориентации на террористическую практику, во-вторых.
2.
Терроризм националистический (этносепаратистский), ставящий своими целями выделение национальной общности из более крупных государственных образований и обретение политической самостоятельности, борьбу против диктата инонациональных государств (или монополий), и терроризм, выраставший на почве территориальных притязаний и конфликтов.
3.Терроризм религиозный.
Связанный либо с борьбой приверженцев одной религии (или секты) с приверженцами другой, либо с попыткой подорвать и низвергнуть светскую власть и утвердить власть религиозную, либо с тем и другим одновременно.
Эти три разновидности современного терроризма на практике редко выступают в чистом виде.
Как показала жизнь, социальный терроризм, особенно правого толка, часто бывает окрашен в националистические и религиозные тона.
Что же касается левого, то он постоянно и неизменно выражал свою идеологическую общность с экстремистами, выходцами из стран, ведущих национально-освободительную борьбу, видя в такой борьбе и авангардную часть, и залог победы `мировой революции`.
Националистические же и религиозные ветви терроризма постоянно переплетаются друг с другом и часто заимствуют идеи, лозунги, аргументы у терроризма социального.
Для исследователей проблематики современного терроризма это означает необходимость выявлять при анализе той или иной его конкретной формы иерархическую связь между различными ее идейно-политическими основами.
Палитра мирового терроризма всегда многоцветна.
Если в 60-80-х гг.
в ней преобладали красные и черные тона, т.е.
доминировал терроризм внутренний, то в настоящее время приоритет принадлежит тону зеленому.
На мировой арене в настоящее время доминирует терроризм этнорелигиозный, который нередко называют арабским или исламистским.
Распространенная у нас под флагом политкорректности критика использования подобных эпитетов как якобы оскорбляющих достоинство арабских народов или исламской религии основывается на лингвистическом недоразумении в сочетании с политиканским ханжеством.
Они употребляются в данном контексте для определения идеологических установок и лозунгов террористов, а вовсе не для характеристики ислама или обобщенной оценки социально-политической ориентации целых народов.
Говоря о мотивациях террористов, следует подчеркнуть характерное для них сочетание эмоционального порыва с оформлением его в идеологическую рамку.
Здесь в центре их внимания находятся такие идеологемы, как классовая борьба, мировая революция, национально-освободительная борьба, религиозная миссия и т.д.
Несущественно, по причине явного ли лицемерия или искреннего самообмана, но между афишируемыми социальными целями и реальными мотивациями у террористов всегда существует определенный зазор.
Этот зазор определяется не человеческими качествами террористов с их экстремистскими нетерпением и нетерпимостью, с фрустрацией и жажда самоутверждения, но и в не меньшей, если не в большей, степе природой и возможностями самого терроризма.
Нередко этот зазор принимает форму ложной самооценки очевидного несоответствия представлений террористов о себе и своих целях реальному смыслу их деятельности.
У.
Лакер, политолог либеральной, а отчасти и консервативной ориентации, не менее, говоря о левых террористах, подчеркивал, что `их вера в историческую миссию маленьких групп имела больше общего с волюнтаристской и идеалистической традицией, чем с Марксом...
Культ насилия, пропагандируемый ими, больше походил фашизм, чем на социализм`.
Обычно сами террористы в силу их поверхностного отношения к теории и сосредоточенности на прямом действии не замечают это противоречие.
А идеология как таковая, воспринимаемая на уровне деклараций и лозунгов, служит террористам прежде всего, знаменем и стимулятором их активности, в их руках до обоснования права на террористическое самовыражение, принимая специфическую форму, названную У.
Лакером `философией бомбы`.
Расхождения между декларируемыми политическими целями, их идеологическими обоснованиями и личными мотивациями террористов характерны для всех основных направлений в терроризме.
Однако в пределах каждого из этих направлений проявляются по-своему.
Здесь стоит задуматься над тем, что в рамках религиозного и этносепаратистского направлений расхождения гораздо менее заметны, чем в рамках терроризма социального.
За ними стоят такие факторы целостности, как родство по вере и/или крови.
В то же время, по признанию крупного знатока Востока, как Е.М.
Примаков, встречавшегося с главарями террористов, захвативших Культурный центр на Дубровке во время представления мюзикла `Норд-Ост`, они плохо знают Коран и не им руководствуются в своих действиях.
Уязвимость современного общества, его инфраструктуры институтов, а также и отдельных лиц (высокопоставленных и рядовых) не предполагает априорной и даже потенциальной победоносности террористов.
Какими бы мощными ни были наносимые ими удары, их реальные жертвы и материальный ущерб, террористы такими методами своих главных целей не достигают.
Эффектная демонстрация силы на узком пространстве не скрывает их социальное бессилие, хотя она и трактуется самими террористами как `удар в сердце государства`.
Успех террористической операции не тождествен политическому успеху.
Как пишет О.
Демарис: `терроризм это иллюзионистский трюк: власть террористов нереальна...
Это психологическая атака, имеющая целью психологический результат`.
Террористические покушения являют собой подмену реальной силы необходимой для борьбы на государственном уровне, виртуальным `образам силы`.
В этом-то и заключается роковой органический изъян терроризма.
Даже такая удавшаяся террористам акция, как нападение на Международный торговый центр в Нью-Йорке, унесшая три тысячи жизней, не отменяет этого положения.
Грандиозный шок грандиозным шоком, но своей политической цели ослабления, не говоря уже о сокрушении США, террористы не достигли.
Наоборот, это покушение привело к сплочению американской нации, устрожению антитеррористического законодательства, усовершенствованию работы спецслужб, к обретению США новых союзников и победоносным военным действиям против ваххабитского режима в Афганистане.
Как сказал мэр Нью-Йорка Родольфо Джулиани, `11 сентября 2001 г., в день, когда состоялись атаки на Америку, она выиграла войну против терроризма`.
Третья цель запугивание и тесно связанная с ним самореклама также вытекает из самой природы террористического акта и возможностей терроризма.
Обращение к террористическим методам борьбы, как уже указывалось выше, есть признак социальной слабости, признание группами, исповедующими эту тактику, невозможности для них достижения своих политических целей иным способом.
И одновременно это обращение есть скрытое признание террористами иллюзорности самих целей.
В условиях монархических режимов эти иллюзии выражались в вере в то, что насильственной ликвидацией самодержца или всемогущих министров можно было добиться существенных социальных перемен.
В современном демократическом обществе эти иллюзии деперсонализируются.
Убедившись, что в таком обществе ни один человек, какой бы высокий пост он ни занимал, не определяет характера социального строя и политической линии государства, террористы, ранее обозначавшие свои мишени как краеугольные камни` режима, теперь объявляют их его `символами`, а нападения на них ударами, символизирующими победу над режимом.
Концепция `символического покушения` в интерпретации и практике террористов обладает дуалистическими возможностями одной стороны, она позволяет ограничиться немногими, `показательными` террористическими акциями, по для символической демонстрации не важна количественная сторона дела.
С другой стороны, предоставляет возможность до бесконечности расширять пределы `символа` и практически служит индульгенцией для любого убийства, если оно мотивировано как `политическое`.
Ибо коль скоро исчезает персональный носитель зла, то ответственность за него дробится дает на широкий круг лиц, и не только видных, но и заметных и анонимных.
Следовательно, и эти лица, в свою очередь, тоже становятся в той или иной мере символами системы, включаются в круг потенциальных жертв терроризма.
После акции 11 сентября стало высказываться мнение о неуместности на этом фоне употребления в науке термина `символическое покушение`.
Психологические основания для такой точки зрения понятны: жертвы этой акции отнюдь не символичны, но реальны, материальный ущерб, нанесенный им, громаден.
Но это покушение все же по его природе остается символическим (показательным) актом, демонстрацией максимальных на сегодня боевых возможностей террористов, и не более.
Сам же этот термин полезен для науки тем, что обнажает суть и значимое такого акта, позволяет оценить реальные и мнимые возможности терроризма.
Успешным осуществлением покушения смысл акции не исчерпывается, и сама она не завершается.
Террористическая акция призвана не только служить для ударов по тем или иным мишеням, но и одновременно способствовать созданию впечатления о реальности любых угроз со стороны терроризма.
Неожиданными нападениями на разнообразные объекты, каждое из которых предвидеть и заранее пресечь практически невозможно, террористы-заговорщики стремятся создать иллюзорное представление о собственной вездесущности, неуловимости, всемогуществе.
Это означает, что террористические акции всегда направлены на устрашение, запугивание как непосредственных противников, так и нередко общества в целом.
Эта задача еще не проявлялась в полную силу на начальном этапе развития терроризма и нередко недооценивалась самими террористами.
В условиях же массового общества и особенно на ступени информационной революции она отчетливо выдвигается на первый план, являясь, однако, производной от самих политических покушений.
`Террористические акции, отмечают Р.
Шульц и П.
Слоан, в значительно большей мере имеют целью повлиять на поведение и позиции определенных, избранных в качестве мишеней, групп, нежели непосредственное уничтожение людей`.
`Терроризм, констатирует Г.
Деникер, это систематическое запугивание правительств, населения и целых народов путем единичного или многократного применения насилия для достижения политических, геологических или социально-революционных целей и устремлений.
Главной угрозой со стороны террористов и сегодня остается гроза жизни и безопасности людей, причем угроза уже не единицам, а десяткам, сотням и тысячам.
Без регулярной реализации этой угрозы терроризм лишился бы своего смысла.
И сегодня прямое покушение на жизнь людей продолжает оставаться становым хребтом всей террористической деятельности.
Но оно становится лишь одним из приемов терроризма и даже не всегда преобладающим.
В наш технический век терроризм получил не только невиданные возможности для массовых убийств, но средства для постоянного подкрепления своих угроз акциями, не несущими непосредственно смерть людям, но либо таящими в себе такую возможность (взятие заложников, захват самолетов, посольств и офисов и т.д.), либо обретающими на фоне общего разгула терроризма характер весомой превентивной угрозы (например, взрывы в пустующих служебных помещениях).
В эту систему вписываются и такие действия, как публикация различного рода манифестов, деклараций, коммюнике, листовок, использование самых разнообразных СМИ, среди которых сегодня, кроме телевидения, все большую роль играет Интернет.
Угроза осуществления акции есть не в меньшей степени оружие терроризма, чем бомба или пистолет.
Шантаж заложен в самой природе терроризма уже в силу его политической слабости.
Потому-то акции и `театрализуются`, потому-то и заботятся всеми силами террористы о том, чтобы привлечь к ним самое активное и широкое внимание средств массовой информации, учитывают эту задачу уже в процессе планирования и разработки акций.
Резонанс от террористических акций и их освещение средствами массовой информации становятся сегодня составной частью каждого террористического акта.
У террористов и СМИ существует общность интересов.
Первые заинтересованы в рекламе и саморекламе, которые являются составной частью стратегического запугивания.
Профессиональные и материальные интересы вторых порождают потребность в сенсации.
`Это факт, пишет И.
Александер, что для террористов широкое освещение средствами массовой информации есть самое важное вознаграждение...
и что последние вольно или невольно становятся орудиями террористической стратегии`.
Использование террористами СМИ служит созданию атмосферы страха, возникновению и росту у людей чувства незащищённости.
При этом вошедшая ныне в практику безадресность покушений делает это чувство особенно сильным.
Учитывая всё возрастающую сегодня значимость для терроризма функции устрашения, равно как и рекламы, создаваемой терроризму СМИ, можно понять стремление некоторых зарубежных и наших исследователей абсолютизировать (или предельно преувеличивать) и саму эту функцию и роль СМИ.
Элементы такой абосолютизации проскальзывают во фразе Д.
Фромкина: `Устрашение не побочный и дополнительный его результат, а самоцель`.
Такая позиция Д.
Фромкина и некоторых других авторов диктует необходимость разобраться с тем, что для террористов является реальной, а что мнимой целью.
Главная и конечная задача террористов достижение определенных политических целей, а предварительным условием ее достижения является воздействие на определенных лиц и на массовое сознание.
Если учесть, что первой цели террористы в конечном счете достигнуть не могут то понятно, что достижение широкого резонанса при помощи СМИ им может представляться и как основная задача.
Однако это все же не то же самое, что самоцель.
Фактор запугивания является производным от самого террористического акта или обоснованной веры в реальность совершения такого акта, и устрашение посредством террористического осуществляется во имя достижения определенных политических целей.
Отсюда возникает необходимость определения роли СМИ как именно вспомогательного оружия террористов, несмотря на то, что они способны многократно увеличивать резонанс от террористического акта и что для самих террористов, осуществляющих данный акт, этот резонанс может реально являться главней; целью.
В этой связи очевидна некорректность распространение распространённого ныне мнения, также исходящего из абсолютизации и преувеличения некоторых специфических признаков именно сегодняшнего терроризма, что терроризм существует в `медийном пространстве`.
Однако терроризм являлся самим собой и тогда, когда этого пространства еще не существовало.
И сегодня, при условии возрастания технической оснащенности террористов, а следовательно, и масштабности террористических актов, осуществление любого серьезного покушения само по себе является фактом путающим.
Другой вопрос, что этот эффект еще и многократно усиливается современными СМИ.
Формулой о существовании терроризма в `медийном пространстве`, если понимать её в прямом смысле, резонанс как бы отделяется от явления, которое собственно и вызвало этот резонанс, усилитель звука начинает восприниматься как его источник.
Терроризм `классический` и современный Терроризм как общественное явление обладает своей родовой целостностью и устойчивостью и одновременно постоянной изменчивостью.
За двести с лишним лет развития в пределах новой истории он прошел через несколько принципиальных этапов.
Конкретная логика этого процесса связана с эволюцией общественной жизни, финансовым и техническим прогрессом и, наконец, с изменением мировоззрения и норм морали самих террористов.
С точки прения непосредственной характеристики террористических актов, т.е.
их мишеней, форм и средств, за этот срок отчетливо просматриваются четыре ступени развития терроризма.
При этом каждая следующая ступень, будучи характерной для той или иной эпохи или страны, не отвергала возможности использования опыта предшествующего этапа.
С другой стороны, и признаки, характерные для нового этапа, зарождались в недрах старого.
К тому же развитие терроризма в различных в силу неравномерности их развития странах осуществлялось во многом в несовпадающих формах и т.д.
Первая из этих ступеней связана с традицией тираноборчества и начальным этапом борьбы против абсолютизма за республиканско-демократические преобразования, с чем нередко в тех условиях сплетались национально-сепаратистские устремления.
Еще в ХПI в.
маркиз Солсбери постулировал, что узурпировавший власть при помощи шпаги, заслуживает смерти от шпаги же.
В ХVII в.
известный деятель английской революции полковник Сексби в оправдание расправ над некоторыми аристократами и казни короля Карла I выдвинул тезис `умерщвление не есть убийство`.
В конце ХVIII в.
Сен-Жюст заявлял, что каждый человек может убить тирана и народ не может помешать этому.
Тот же смысл имеет и тост знаменитого публициста Феликса Пиа, поднятый за пулю, которая убьет Наполеона III.
Так по ходу истории постепенно подготовлялась морально-политическая легитимизация терроризма.
Покушения обычно осуществлялись террористами-одиночками при помощи кинжала или, в лучшем случае, револьвера, мишенью каждого их них была конкретная личность.
Типичным примером тому являлось убийство Шарлотой Корде Марата и герцога Беррийского Лувелем с целью пресечения возможности продолжения существования королевского рода Бурбонов.
Покушения на коронованных особ, их родственников и министров стали в ХIХ в.
едва ли не обыденным делом.
Список мишеней достаточно велик и включает французского короля Луи-Филиппа, императора Франции Наполеона III, императора, императора ФридрихаВильгельма IV, Франца Иосифа Австрийского, русского императора Александра II, а также Бисмарка и двух американских президентов, Линкольна и Гарфильда.
Индивидуальные покушения на властвующих лиц продолжались и в ХХ в.
Здесь отметим только один террористический акт, но оказавший большое воздействие на историю: убийство сербским националистом Гаврилой Принципом эрцгерцога австрийского Фердинанда, что явилось толчком к развязыванию Первой мировой войны.
С усилением мощности средств нападения строгая адресность покушений нарушалась.
Становились типичными покушения, которые сопровождались расширением круга случайных жертв при применении новых способов осуществления террористических актов.
Классический пример этого покушение Ф.
Орсини на Наполеона III (1858 г.), в ходе которого была использована бататарея из соединенных друг с другом ружей.
Орсини мстил Наполеону III за то, что тот из республиканца превратился в императора и одновременно резко изменил свою позицию по отношение к делу освобождения Италии.
Он, разделяя свойственные всем террористам иллюзии, полагал, что устранение Наполеона Ш с политической арены может изменить к лучшему судьбу его родины.
В итоге покушения Орсини пострадали около 140 человек (притом, что сам император остался цел и невредим).
Сам Ф.
Орсини глубоко раскаялся, признал свое `роковое заблуждение`, осудил `саму природу` своих действий и призвал других не следовать по его пути, но этим фактом обозначился поворот от строгого нацеленного индивидуального террора к безадресному.
В итоге это привело к привыканию к `попутным жертвам` покушений и постепенному включению этих жертв в число мишеней террористических актов как людей близких к власти и ответственных за ее преступления.
Идеологическое оформление второй ступени может быть связано с вышедшим еще в 1849 г.
эссе К.
Гейнцена `Убийство`.
В последнем утверждалось, что мир разделен на `партию варваров` и `партию свободы`.
Поскольку на свете торжествует, угнетая и унижая народ, `партия варваров`, то перед `партией свободы` стоит насущная задача ее физического уничтожения.
Для этого, по подсчетам Гейнцена, необходимо было истребить два миллиона человек.
Для него это было мерой, морально оправданной и вполне осуществимой.
`Партия свободы` попросту должна была посвятить себя изучению убийства и усовершенствовать до наивысочайшей из возможных степеней`.
Одержимый идеей возмездия, Гейнцен не задавался вопросом во что превратится `партия свободы` в процессе истребления `партии варваров`.
Его измышления и фантазии поначалу никем были приняты всерьез.
Но слово было сказано.
После изобретения динамита оно было теоретически гальванизировано немецким анархистом И.
Мостом, а практически воплощено французскими, а также итальянскими, испанскими и североамериканскими террористами-анархистами конца ХIХ в.
Последние осуществляли взрывы в кафе, ресторанах и театрах под лозунгами `динамит делает всех равными!`, `невиновных здесь нет!`.
По данным, приведенным д.
Камю в его книге `Взбунтовавшийся человек`, только в 1892 г.
в Европе было осуществлено около 1000 взрывов, а в США около 500.
В это число входят акции правого и националистического терроризмов, но львиная доля этих акций пришлась на анархистов.
Одновременно террористы-анархисты осуществили целую серию покушений на высокопоставленных особ: монархов и министров.
Провозглашая принцип безадресного террора, анархисты все-таки ограничивали его размах, вкладывали в него `классовое содержание` и обосновывали эту тактику тем, что в избираемых для теракта общественных местах собиралась не пролетарская, а буржуазная публика.
Анархистский терроризм, по существу, уже наметил многие из основных путей, по которым более полувека спустя пошли европейские террористы новой формации, действующие уже в иных социально-политических и технологических условиях.
Все теоретические обоснования безадресного террора были оформлены на третьей ступени развития терроризма в 60-80-е гг.
ХХ в.
На этом этапе речь уже не шла об ударах по `партии варваров` или `сытых буржуа`, поскольку состав жертв подобных операций какой-то определенной социально-классовой характеристике не поддается.
Практически речь пошла о праве на убийство тех, кто `вписался в систему`, т.е.
о народе в целом, о всех, кроме самих террористов и, может быть, узкого, но необходимого им круга сочувстующих и помогающих.
Это и было зафиксировано в их наиболее решительных и крайних заявлениях: `Можно быть или буржуа, или членом Красной Армии, Красная Армия убьет всех, кто на стороне буржуа!`.
Эту идейно-психологическую эволюцию террористов О.
Демарис определил как `крушение политического кодекса`, выработанного в конце ХIХ в., считая это `переменой глубокого морального и политического значения`.
`Кодекс различал борцов и не борцов...
террористы отбросили понятие невинных людей, они провозгласили право убивать всех, они стремятся терроризировать целые народы`.
Логика развития терроризма включает в себя, не только формулирование новых обоснований для расширения круга мишеней терроризма, но и постоянное обновление форм террористического покушения.
Террористами последних десятилетий ХХ в.
впервые были введены в оборот и такие новые формы насильственных акций, как захват самолетов, взрывы на вокзалах и в магазинах, перестрелки в аэропортах и т.д.
Характерные для этой ступени похищения людей осуществлялись не только с политическими и пропагандистскими целями (захват Альдо Моро и пленение министров ОПЕК), но также и ради получения выкупа.
Многими террористическими организациями практиковалось взимание так называемого
`революционного налога`.
На этой ступени началось и обрело свои первоначальные формы развитие международного терроризма, которое обосновывалось левыми террористами как задача осуществления
`мировой пролетарской революции`.
В это понятие включались и сотрудничество террористов разных стран, и осуществление ими
операций по всему миру, и удары, наносимые непосредственно по учреждениям и лицам, представляющим другие государства на территории собственной страны, такие, как захват посольств, покушения на сотрудников НАТО.
Наконец, международный характер террористического движения 70-80-х гг.

ХХ в., определялся поддержкой, оказываемой правительствами и спецслужбами некоторых стран в ходе их противоборства тем или террористическим группировкам.
Сегодняшний терроризм вписывается в предшествующую террористическую традицию и характеризуется целым рядом свойств и особенностей, обусловленных характером нашей эпохи.
Он достиг пика своего развития в период информационной революции, глобализации и порожденной этими процессами новой идентификации народов, социальных слоев и отдельных личностей.
Он быстро вырастал и обретал все новые позиции и формы в условиях острых межнациональных и межгосударственных конфликтов.
Он был современником и свидетелем распада лагеря социализма, ощутил на себе последствия этого процесса, сделав целый ряд выводов, в принципе утопических и ложных, о собственных перспективах и возможностях.
В террористическом движении 70-80-х гг., которое практически в этой же форме продолжает существовать в ряде европейских стран, содержались уже в более или менее развитом виде почти все новые признаки того типа сегодняшнего терроризма, который теперь часто и определяют как современный.
Но безусловно и то,что сегодняшний религиозно-этнический терроризм обладает целым рядом специфических признаков, которые в той или
иной мере отличают его от его непосредственных предшественников.
Сегодня в лагере террористов явно доминирует терроризм этнонационалистического и исламистски-фундаменталистского толка.
Это, конечно, не означает отмирания иных направлений террористической активности, но дает ему право представлять современный терроризм.
Основной вектор его активности сегодня направляется не на внутреннего, как у социальных террористов, врага, но на врага внешнего.
Этнически и религиозно близкие террористические движения разных стран смыкаются и сливаются друг с другом, ставят перед собой такие крупные геополитические цели, как, например, воссоздание арабского халифата, противостояние гегемонизму США.
Они сотрудничают настолько плотно и систематично, что уже с полным основанием можно говорить о формировании подлинного, а не виртуального или зародышевого международного терроризма.
Такая ориентация делает потенциальными мишенями террористов весь мир и все человечество.
Все это дает основания для ряда принципиальных выводов: во-первых, современный фундаменталистски-исламский терроризм обрел подлинно международный характер.
Во-вторых, он на глазах превращается из одного из моментов политической жизни некоторых отдельных государств в социальное обстоятельство мирового масштаба, условие жизнедеятельности человечества в целом.
В-третьих, этнонациональная ориентация и единство на религиозной основе дают терроризму сегодня опору, гораздо более широкую, чем это имело место четверть века назад в капиталистических странах.
Этому же способствует и совокупность социальных, демографических и морально-психологических факторов, укрепляющих социальную почву терроризма: нищета, безработица, необразованность населения, отсутствие у молодёжи сколько-нибудь существенных социальных перспектив при ее неподготовленности к современным видам трудовой деятельности, с одной стороны, и формирование целых поколений в атмосфере непрекращающихся вооруженных столкновений, болезненная обостренность религиозных и национальных чувств и накал отчаяния и ненависти, подхлестнутый глобализацией и модернизацией, с другой.
И вдобавок к этому доступность легкого оружия, обращение с которым несложно и для малограмотных юнцов, потенциальная возможность овладения террористами высокотехнологичными средствами массового уничтожения, идеализация `священной войны`, престижность; выгодность принадлежности к экстремистской организации.
В-четвертых, факт пребывания террористов у власти в ряде стран возводит терроризм на государственный уровень, делая его важнейшей составной частью правительственной стратегии, что дает основания для постановки вопроса о террористических в государствах.
Хотя об этом следует говорить с куда большей осторожностью и обоснованностью, чем это делает президент Буш, всё более откровенно демонстрирующий, что за задачей решительной вооруженной борьбы с мировым терроризмом у него кроются и иные задачи, задачи геополитического характера.
I В-пятых, терроризм в его нынешнем качестве обладает на порядок более высоким, чем раньше, уровнем финансового, технического и организационного обеспечения.
Это в сочетании с типичной для террористов переоценкой своих возможностей и неумением грамотно соотнести успех или неуспех террористического акта с политическим успехом или неуспехом и создало предпосылки для осуществления столь беспрецедентной акции, как самолетная атака на Международный торговый центр в НьюЙорке.
То же самое относится и к террористической акции в Москве в октябре 2002 г.
В-шестых, исламистский терроризм не есть просто наиболее современная ступень в развитии терроризма вообще.
Здесь играют свою существенную роль и архаичные нормы традиционного общества, равно как и присущее некоторым народам специфическое отношение к жизни и смерти.
Это делает религиозный этносепаратистский терроризм сегодня, на наш взгляд, более опасным, чем терроризм внутренний.
Ибо, во-первых, по ряду причин он опустил планку мировоззренческих и моральных ограничений так низко, что их практически не существует.
Как писала газета `Паис`, `терроризм с религиозными корнями способен применять насилие, переступая через любые моральные барьеры`.
Во-вторых, религиозно-этнический пафос позволяет ему опираться на более массовую базу и предполагает возможность обретать более широкий крут адептов, включающий и фанатиков-камикадзе.
Об этом свидетельствует, в частности, нападение на Международный торговый центр, осуществленное лётчиками-самоубийцами, и поведение чеченских террористов, захвативших Культурный центр на Дубровке.
Сравнительная массовость фанатиков с их решимостью, основанной на вере и надежде на вознаграждение в ином мире, есть пожалуй, та специфическая черта этнорелигиозного терроризма, которая вызывает наибольшие опасения.
Однако расправа над отрядом чеченских смертников, захвативших и заминировавших театр, и освобождение заложников (хотя и с крупными, но неизбежными потерями среди последних) показали, что даже против добровольных смертников могут быть применены действенные военные меры.
Те же московские события показали, что, хотя количество фанатиков-смертников измеряется не единицами, но десятками (а возможно, и сотнями), они являются не только ничтожной частью нации, но и относительно незначительной группой в рядах чеченских боевиков.
Иными словами, и с террористами-фанатиками бороться возможно.
Другой вопрос, что эта борьба в связи с тем или другим эпизодом не решает проблемы терроризма как таковой.
Специфические особенности доминирующей сегодня формы терроризма и одновременно более серьезное, чем раньше, значение терроризма в современном мире способны порождать представления не просто об отличии нынешней фазы развития терроризма от предыдущей, но о принципиально ином, абсолютно новом его качестве.
Однако все его основные признаки, включая даже такой специфический, как готовность к самопожертвованию, проявились в зародышевой или даже во вполне развитой форме на предшествующем этапе.
Споры по поводу соотношения `классического` и `современного` терроризма и, тем более, попытки их отрыва друг от друга достаточно бессмысленны.
Заметные водоразделы существовали между всеми историческими ступенями терроризма, в силу чего каждая следующая форма могла рассматривать себя как современную, расценивая предшествующую как `классическую`.
Строго говоря, `классическим` терроризмом можно назвать только его начальную фазу терроризма, характеризовавшуюся рудиментарными методами` и `жестами изолированных и романтичных людей`26.
Под вопросом находится уже возможность применения этого термина к анархо-терроризму, который сочетал некоторые традиционные для его эпохи черты с расширением представлений о `законных` мишенях и, в принципе, носил переходный характер.
И если уж требуется отличать `современный` терроризм от `классического`, что в некоторых аспектах вполне естественно, намечая исторический водораздел между разновидностями терроризма, то проводить его логично не сегодняшним терроризмом и терроризмом 70-80-х гг, как это нередко делается, а между ними обоими и терроризмом ХIХ в.
Спорнымсегодня является не только понятие `классический` терроризм, но и понятие `современный`.
С одной стороны, им, казалось бы, характеризуется нынешнее состояние терроризма в мире в целом, с другой, многие авторы и у нас, и за рубежом употребляют его именно к фундаменталистски-исламистской терроризма, которая является хотя и ведущей, но лишь одной из ветвей сегодняшнего терроризма.
Во избежание возникающей здесь невнятности и двусмысленности некоторые западные политологи все чаще употребляют термин `неконвенциональный террроризм`.
Данным термином обозначается терроризм, не только формально не признающий каких-либо нравственных ограничений, но и подтвердивший это акциями, уносящими уже даже сотни, а иногда и тысячи человеческих жизней.
В таком контексте наиболее существенными характеристиками понятия `неконвен циональный терроризм` становятся фанатизм, в крайних его явлениях предполагающий полное обесценивание своей и чужой жизни, и готовность к использованию технически наиболее совершенных средств убийства и разрушения вплоть до использования оружия массового уничтожения.
Термин `неконвенциональный` сам по себе не вполне убедителен.
Он слишком приблизителен в лингвистическом плане и требует объяснения.
Он вызывает вопросы типа: а был ли `конвенционален` терроризм предшествующих эпох (уже террористов 1970-1980-х гг.
упрекали в нарушении негласного моралью кодекса) и т.д.
Но все же использование за неимением лучшего такого определения имеет свой теоретический и практический смысл.
Это позволяет не валить в одну кучу все разновидности мирового терроризма на основании их `современности` и не менять весь многообразный спектр сегодняшнего терроризма, лишь одной-единственной формой, хотя и значительной в силу новизны, влиятельности и опасности.
*** Нельзя ни в коем случае преуменьшать опасность современного терроризма, точнее, той его формы, которая представлена исламизмом и другими фундаменталистскими движениями.
Но не следует и преувеличивать их опасность, поскольку в таком случае террористы, в частности, и достигают одной из двух своих главных целей: нагнетание тревожно-панической атмосферы и, устрашение общества.
Современные масштабы террористической активности и характер наиболее показательных ее проявлений, безусловно, впечатляют.
В результате демонстрации террористами своих технических возможностей и решимости, у некоторых людей, в том числе и политиков и ученых-обществоведов, возникает представление о том, что терроризм способен решительно изменить всю ситуацию в мире.
То же самое можно сказать и об имеющей хождение мысли о том, что после покушения 11 сентября 2001 г.
мир вступил в новую эру, чреватую возможным апокалипсисом.
Эру, как писал журнал `Lеs Теmрs Моdеrnеs`, `разнузданной войны`, в которой `каждый из шести миллиардов людей может уничтожить тысячи других`.
В этом плане показательны рассуждения американского профессора российского происхождения М.
Эпштейна, утверждающего, что в наше время ужас становится неизбежным и закономерным продуктом цивилизации и даже ее `высшей ступенью`, в силу чего человечеству якобы надлежит срочно находить соответствующие механизмы приспособления.
Первоочередным шагом в этом направлении Эпштейн объявляет создание особой науки об ужасном, именуемой им хорологией.
При всей понятности подобной шоковой реакции перспективы человечества все-таки не так мрачны.
Террористические угрозы в наш технический век, конечно, не только сохраняют, но заметно повышают свою значимость, однако страх перед опасностью террористического апокалипсиса явно преувеличен.
Безусловно, своими отдельными акциями сегодняшний терроризм способен приносить значительные людские потери и наносить серьезный материальный ущерб.
Но и сегодня на фоне природных катаклизмов, в том числе и возникающих в результате человеческой деятельности, техногенных катастроф, голода и национальных распрей, его лишь с большой долей условности можно называть опасностью номер один для человечества.
Что же касается ядерного шантажа, к которому чисто словесно прибегали еще террористы конца ХХ в., кстати, не сделавшие ни одной попытки его реального осуществления, то угроза с этой стороны сегодня становится значительно более серьезной.
Но, во-первых, до сих пор остается неясной степень реальной возможности овладения террористами этим средством массового уничтожения и технической их способности его использования, во-вторых, и сегодня не ясно, существует ли для фанатиков исламского фундаментализма какая-либо нравственная или мировоззренческая граница между варварскими декларациями и реальным их осуществлением, которая все же имела место у европейских террористов.
В-третьих, наконец, если даже предположить худшее, то такого рода акт может быть только разовым, если учесть реальные силы террористов.
Человечество могло пережить Хиросиму и Чернобыль.
А смогут ли сами террористы пережить последствия такой акции это большой вопрос.
Можно в известной мере надеяться также на то, что они (по крайней мере, в лице своих руководителей) это понимают.
Опыт прошедших лет подтвердил, что при любом yровне обеспеченности и подготовленности террористические организации всегда на несколько порядков слабее государственных и, тем более, межгосударственных сил.
Невозможно, конечно, чисто военным путем ликвидировать терроризм, необходимы еще серьезные меры экономического, политического, социально-культурного порядка, но не следует и полагать, как это было достаточно широко распространено раньше, что военные операции современного типа в борьбе с ним полностью неэффективны.
Задача заключается в том, чтобы гармонизировать в соответствии с конкретными ситуациями оба эти направления антитеррористической деятельности.

[Back]