Это здесь он заинтересовался древностями, стал учить древнегреческий, подружился с профессорами-немцами, работавшими в России, уехал в Париж и поступил в позднем возрасте в университет. так что и самоучкой он не был. А когда раскопал гомеровский Илион, то о нем стали писать как о золотоискателе (тем более, что он побывал и в Калифорнии в «золотую лихорадку»). Вот он и решил создать себе романтическую биографию, которая бы закрыла эти разговоры. И ведь всех заморочил надолго!

Свою книгу о Шлимане я подал в издательство Академии наук. Тогда что издавать, что — нет, решал принципиально глава отрасли. Ее у нас возглавлял академик Б.А. Рыбаков, который меня не любил (я отвечал взаимностью). Не любил он и разоблачительных тенденций. Эту книгу он зарубил в зародыше, сказав: «Уже есть биографии Шлимана, больше не нужно».

За границу меня долго не выпускали, но в 1970 г. выпустили съездить в соцстрану, самую тогда надежную — в ГДР. Побывал в Берлине, Халле, Веймаре, Дрездене и на севере, в Мекленбурге, на родине Шлимана. Говорил о своих работах, в том числе и о своих открытиях в биографии Шлимана. Этим очень заинтересовался шеф археологической науки в той стране Й. Х., тамошняя параллель Рыбакову. Во время моего пребывания его не было на месте, но завязалась переписка, в коей он попросил меня изложить подробно мои соображения, чтобы решить, можно ли их напечатать в ГДР. Я подробно изложил ему их и через пару лет увидел напечатанными — но… в его книге. И без упоминания моего имени. Поделился обидой с моим деканом Виктором Ежовым, моим соучеником, младше меня на курс. Он сказал: «Поделом тебе, не якшайся с иностранцами». -«Так ведь наш же иностранец!» — «Вот у него уже и хватка наша. А насчет жалобы провентилирую в инстанциях. Все-таки вопрос дипломатический -не дай бог, нарушишь отношения». Из высоких инстанций ответили: «Не запрещаем, но и не рекомендуем». Мой начальник истолковал это: «Нельзя», я — «Можно». И написал властям той страны — Хонекеру. Но там усвоили и наш способ реагировать на жалобы -спустили вопрос на решение самому Тамошнему Академику. Он и написал мне вежливо, что недоразумение можно уладить в научной дискуссии. Я ответил не очень вежливо, и дипломатические отношения между нами прервались. Между странами — сохранились.

Я советовался со своими друзьями в ГДР — завом кафедрой Берлинского университета, директорами музеев. Они мне писали, что я не единственный пострадавший, но, пока мой обидчик угоден партийным властям, ничего поделать нельзя. Когда после объединения Германии я побывал снова в Берлине и мы стояли с завом кафедрой западноберлинского университета и директором Немецкого археологического института, к нам с радушно протянутой рукой направился Й. Х. — и встретил три спины. Мы успели повернуться на каблуках.

Что меня больше всего изумляло во всей этой истории: в сущности, ему этот плагиат был совершенно не нужен — у него были свои очень неплохие исследования. Жадность, неутолимое тщеславие. А для меня травма была болезненна: книгу не издал до сих пор.

Иное дело — плагиат, с которым я столкнулся десятилетием позже...